Шменкель не спускал глаз с лица лейтенанта, но тот выдержал этот взгляд. Однако через какое-то время в глазах пленного появился страх, а на лбу выступили капельки пота.

– Я... я... Уж не думаете ли вы, что я... Я немецкий офицер, приносил присягу врача...

– Другие тоже приносили ее. Вы немецкий офицер, а я... тоже немец.

Лейтенант вздрогнул, от его выдержки не осталось и следа.

– Понимаю, - выдохнул он, - я слышал кое-что о подобных случаях, но не верил этому. Это так странно... редко. Возможно, эсэсовцы и делают нечто подобное, но я не могу допустить, чтобы врач мог пойти на такое...

– Господин Панзген, - прервал его Шменкель, - это не редкость, и делают такие вещи эсэсовские врачи, которые тоже являются медицинскими работниками. Они систематически занимаются уничтожением людей.

– Ничего не могу сказать вам по этому поводу... Можно закурить?

– Пожалуйста.

Лейтенант достал из кармана портсигар и закурил. Руки у него дрожали.

– Вы говорите о политике уничтожения. Я допускаю, что на войне иногда происходят вещи, которые в какой-то степени идут вразрез с понятием о гуманности, но говорить о политике систематического уничтожения русского населения... Нет. Вы, видимо, отдельные нежелательные явления, которые и я осуждаю, воспринимаете в несколько преувеличенном виде...

– Нежелательные явления?
– перебил пленного Шменкель, выведенный из себя подобного рода формулировками.
– Может быть, вы подразумеваете под этим сожжение деревень? Мы только что видели одну такую деревню. Фашисты сожгли или расстреляли поголовно всех жителей - от мала до велика. Жаль, что я не могу вам уже показать всего этого, чтобы вы сами оценили немецкое чувство гуманности. И это, господин Панзген, далеко не единичный случай.

Шменкель встал и наклонился над столом:

– Скажите, куда вы ехали?

– В Смоленск.
– Голос пленного стал тверже.
– Седьмая танковая дивизия подлежит отправке на запад для срочного переформирования. Она понесла большие потери. Кроме того, имели место инфекционные заболевания. Климат в этих местах, особенно весной, очень нездоровый. В большинстве случаев госпитализация не требуется. И солдаты, разумеется, не хотят...

– Понимаю.

Шменкель перевел сказанное лейтенантом Васильеву и комиссару.

– В своих частях солдаты чувствуют себя лучше, а на Западном фронте им вообще живется спокойнее благодаря американскому способу ведения войны, продолжал пленный.

Пока партизаны переговаривались, пленный все время нервничал, а когда комиссар замолк, он сразу же заговорил:

– Из Смоленска я хотел привезти хинин. А это оказалось бы возможным, если бы я поехал с майором.
– Помолчав немного, он спросил Шменкеля: Скажите, вы немец из Поволжья?

– Нет. Я, как и вы, немец из рейха, бывший ефрейтор вермахта. Конечно, в ваших глазах я изменник.

– Мне ясны мотивы, которыми вы руководствовались... И это достойно уважения.

– Достойно уважения?..
– Шменкель замолк.
– Потому что вы находитесь в наших руках? Но если б мы поменялись местами, я, господин Панзген, сразу же превратился бы в дезертира, которому вы незамедлительно вынесли бы смертный приговор.

– Допускаю, что в условиях... Но сейчас вы взяли меня в плен.
– Врач сделал паузу.
– Почему вы боретесь против Германии и своих товарищей?

– Против своих товарищей?.. Они никогда не были моими товарищами, господин Панзген. Война эта преступна как по отношению к немецкому народу, так и по отношению к другим народам. И тот, кто участвует в ней на стороне агрессора, независимо от того, делает он это сознательно или бессознательно, не может быть моим товарищем.

– В таком случае, я выгляжу в ваших глазах изменником, хотя, как войсковой врач, я ни в чем не виноват и совесть моя чиста.

– Даже если всю вину отнести на счет фашистского режима, который сделал вас соучастником своих преступлений, то и тогда вы несете ответственность за свои поступки. И до тех пор, пока вы не поймете этого, вы не имеете права говорить о Германии.

Шменкель решил закончить разговор с пленным, так как не видел смысла продолжать его. И хотя оба они говорили на одном и том же, родном для них обоих языке, они не понимали друг друга.

Неожиданно пленный сказал:

– Вы, конечно, правы. Я не знаю, что будет с Германией, если мы проиграем эту войну.

– Что вы хотите этим сказать?

– Вы только что говорили о режиме... Все это имеет отношение к определенному мировоззрению, а я не принадлежу ни к одной политической партии. Поэтому мне трудно судить. Лишь иногда у меня появляется такое чувство, что война эта добром не кончится... Против нас борется полмира. К чему это может привести при такой неблагоприятной расстановке сил? А наши потери! Я уже говорил, что эта ужасная зима унесла из одной только нашей дивизии около шестнадцати тысяч человеческих жизней. Мы, хирурги, работали, как на конвейере, и я не раз задавал себе вопрос, почему наши солдаты должны приносить такие нечеловеческие жертвы. У меня такое впечатление, что многие просто боятся проиграть эту войну... Боятся того, что будет потом.