12

Когда я добрался до дома, уже стемнело. На обратном пути настроение у меня с самого начала было паршивое, а к тому времени, как я подошёл к нашему заднему крыльцу, ночная чернота заливала меня, как вода — трюм тонущего корабля.

Свет из окон слепил глаза. Пахло готовкой, в гостиной работал телевизор. Отец смеялся над юмористическим шоу. Много лет после маминого ухода он вообще не смеялся, а теперь, казалось, хохотал без перерыва. Будто скопил в себе долгие годы смеха, а потом решил потратить накопленное.

Но я сдуру решил, что отец смеётся надо мной.

— Это ты, Ники? — крикнул он. — Если да, то на чай ты опоздал.

— Купил бы мне долбаный телефон, я бы не опаздывал, — огрызнулся я. Вместо «долбаный» я употребил настоящее слово, которое «долбаным» заменяют.

Только открыв рот, я понял, как сильно бесился из-за этого телефона. У всех моих приятелей были мобильные телефоны, и только у меня не было. Отец говорил, что я могу заработать на него по выходным, но в городке невозможно было устроиться никем, даже разносчиком газет. Газет больше никто не выписывал, все читали интернет.

В гостиной наступила тишина. Похоже, там выключили телик.

Потом оттуда появился отец и с отсутствующим лицом встал в дверях кухни. Под отсутствующим выражением скрывалась ярость. Я видел такие лица у завсегдатаев паба, когда они выходили наружу подраться.

В ярость его привело то, что я на него ругнулся. Никогда раньше я этого не делал. Мне было плохо, хотелось плакать, но вдобавок ещё разбирала злость. Не на отца, а на всё вообще. Отец просто подвернулся мне под руку.

— В этом доме таких слов не используют, — сказал он.

— Да ты-то сам как ругался, как напьёшься. И это у тебя было дерьмо, и то дерьмо.

— Перестань, Ники.

Но я уже разошёлся.

— И жрать было вечно нечего. Мы с Кенни два года на тостах без ничего прожили.

— Я старался как мог.

— Ага, но получалось одно дерьмо.

Отец отступил на шаг и отвёл назад руку, словно замахиваясь для удара. Уворачиваться я не стал. Хватит с меня, науворачивался. Но тут появилась Тина и подняла лай — она всегда так делает, когда начинается буча.

— Давай, бей. Ты это хорошо умеешь, — сказал я. — Дерьмовые отцы без этого не могут.

Но он не стал меня бить. Да и, скорее всего, не собирался. Даже в худшие свои времена он почти не давал воли рукам.

— Почему все кричат? — спросил выросший у него за спиной Кенни. — Тина этого не любит. Она от криков огорчается. И Грачик тоже. Ему, чтобы поправиться, нужен покой.

Грачик. Я совершенно о нём забыл. Мне захотелось узнать, как он. Но расспросить про него или пойти проведать значило бы уступить. А я уступать не собирался.

— Заткнись, Кенни, — сказал я. — Мне глубоко наплевать на твою кретинскую птицу.

Я протиснулся между отцом и Кенни и пошёл на второй этаж. Тина как заводная лаяла мне вслед. Наверху я с такой силой захлопнул за собой дверь спальни, что задрожал весь дом. В спальне я рухнул на кровать, зарылся лицом в подушку и лежал, как мёртвое тело. Мне, собственно, и хотелось быть мёртвым телом, потому что мёртвое тело ничего не чувствует.

13

Спальня у нас с Кенни одна на двоих, так что я знал, что он скоро появится.

— Отец сказал, что ты чокнутый придурок, но, наверно, у тебя был тяжёлый день, — заявил Кенни, натягивая пижаму «как у Человека-паука».

Она появилась у него уже очень давно, и теперь пижамные штаны с трудом доставали ему до колена, но каждый раз, когда отец выбрасывал пижаму в помойку, Кенни упорно доставал её из мусорного бака. Не уверен даже, что ему как-то особенно нравится Человек-паук. Но к этой пижаме он прикипел.

Я ему ничего не ответил, поэтому он продолжил:

— Грачик поел червяков, ему стало получше, и он походил по коробке, но потом ему опять стало плохо, и отец сказал, что у него, наверно, микробы и что он принесёт лекарство, чтобы этих микробов убить. Ещё отец сказал, что, если мы немного подождём, ты придёшь, поужинаешь и поиграешь с Грачиком, но ты не пришёл.

— Кенни, замолчи. Я пытаюсь заснуть.

Я и забыл, что остался голодным. Но идти есть было уже поздно.

— Хорошо, — сказал Кенни. — Тогда расскажи мне историю.