Альбина легла на кровать, подтянув колени к груди, не раздеваясь, и закрыла глаза, но темнота не приносила облегчения. Боль, которую она сдерживала весь день, теперь хлынула наружу, как река, прорвавшая дамбу. Она не плакала — не могла. А может - не хотела.

Телефон вибрировал скрытым номером - она просто молча умирала.

Утро облегчения не принесло. С первыми лучами солнца и летней духотой, проникающей даже через прохладу утра, Альбина ощутила себя словно в склепе, в душном, давящем на голову склепе из собственного тела и мыслей. Подушка, простынь, одежда, одеяло все насквозь промокли от ее пота, липли к телу, видимо ночью ее не слабо трясло. Но встать и дойти до ванной она даже не пыталась. Только сбросила с себя одежду и сползла на пол.

Все, чем она жила ранее, все, во что верила, все что уважала и ценила, казалось ей сейчас пустым и ненужным. И дело было даже не в Артуре. Кто из людей не переживал предательство и измену, кого не бросали ради других? Нет. Дело было в том, что она изначально жила не правильно, не так, как должна была жить.

Кому нужна была её доброта, которой она так гордилась? Те улыбки, что она дарила прохожим, тёплые слова, которыми согревала друзей, бесконечные часы, проведённые за чужими заботами? Кому нужна была её любовь, которую она разливала щедро, как воду из треснувшего кувшина, не замечая, что сама остаётся пустой? Кому нужна была её забота, её привычка замечать мелочи — как кто-то сутулится от усталости, как дрожит голос от скрытых слёз, как тень одиночества ложится на чужие лица? И главное — кому нужна была она сама? Та Альбина, что верила в добро, в светлый, справедливый мир, в то, что любую беду можно одолеть, если приложить достаточно усилий? Та Альбина, которая смотрела на людей с гордостью и надеждой, будто они — её большое, шумное, несовершенное, но любимое семейство?

Теперь она видела лишь пустоту. Люди, которых она считала близкими, растворялись в своих делах, их лица в её памяти становились размытыми, как отражения в мутной воде. Её доброта не спасла никого, её любовь не удержала Артура, её вера не защитила её саму. Лёжа на полу, она смотрела в потолок, где паутина в углу дрожала от лёгкого сквозняка, и думала: может, всё это время она была лишь тенью, отбрасываемой чужими жизнями? Может, её настоящая суть — это не свет, а эта тьма, что теперь сгущалась в груди, давила на рёбра, не давая вдохнуть?

Гнева не было, злости не было, была лишь боль: внутренняя, та, при которой каждый вздох кажется подвигом и физическая, от которой слезы наворачивались на глаза, которая пронзала каждую клеточку ее мозга, стоило сделать лишь одно движение, даже просто повернуться на бок.

А ещё внутри неё зарождался огонь. Сначала это были лишь искры — крошечные, болезненные, как укусы ос, вспыхивающие где-то в глубине груди, там, где сердце ещё пыталось биться. Но с каждой минутой, с каждым тяжёлым ударом пульса, они множились, разгорались, сплетаясь в дрожащие языки пламени. Огонь рос медленно, но неумолимо: сначала жаркий костёр, потрескивающий в её рёбрах, затем яростный пожар, охватывающий всё её существо, и, наконец, пламя — всепоглощающее, дикое, не знающее пощады. Оно пожирало её боль, но не для того, чтобы исцелить, а чтобы заменить её собой. Оно выжигало её любовь — ту, что она так щедро дарила Артуру, ту, что заставляла её верить в тепло чужих рук. Оно испепеляло её чувства: радость от утреннего солнца, гордость за маленькие победы, надежду на завтрашний день. Всё, что делало её Альбиной, обращалось в пепел, а жар, оставшийся после, был не живительным, а опустошающим, как дыхание пустыни. Лёжа на полу, она почти видела этот огонь: он танцевал в её венах, трещал в костях, и в какой-то момент она подумала, что наверное, так выглядит смерть.

И все же одна мысль удерживала ее, не давая огню завладеть ею полностью. Мысль, что билась на самой границе сознания. Мысль, что кому-то, очень близкому и родному сейчас больно не меньше ее самой.

Она заставила Альбину дотянуться до телефона, лежащего на полу среди смятых простыней. Пальцы, дрожащие и липкие от пота, едва удержали холодный пластик. Экран загорелся, и она посмотрела на него невидящими глазами, словно через мутное стекло. Девятнадцать пропущенных от Эльвиры — пламя в груди вспыхнуло с глухим треском, будто кто-то подбросил сухих веток в костёр. Пять — от Артура — и огонь взвыл, обжигая рёбра, выжигая остатки её любви, оставляя лишь горький дым. Восемь — с неизвестного, скрытого номера, последний в три часа ночи — на пожар в её душе пахнуло ледяным ветром, от которого пламя на миг замерло, сжалось, словно в страхе. И двенадцать — от Димы… Волна ледяной воды хлынула в её грудь, гася огонь, но не принося облегчения — только холод, от которого зубы стучали, а сердце сжималось.

Она закрыла слезящиеся глаза, машинально набирая номер друга. Пальцы двигались сами, как будто тело помнило то, что разум уже забыл. Гудки казались бесконечными, каждый — как удар молота по её вискам.

— Аля… — хриплый голос Димы, пропитанный болью, отчаянием, невыплаканными слезами и тоской, ворвался в её сознание, как глоток воздуха в лёгкие утопающего. — Ты как? — И даже сейчас, в этом надломленном тоне, его первые слова были о ней.

— Я жива, — глухо отозвалась она, её голос звучал чужим, словно принадлежал кому-то другому. — Ты…

— Около твоего дома… — Его слова повисли в тишине, тяжёлые, как мокрый снег.

— Дима…

— Я испугался… — Его голос дрогнул, и она почти видела, как он сжимает телефон, как его пальцы белеют от напряжения. — Думал, если утром не дозвонюсь — взломаю дверь. Аля…

В этот момент в дверь постучали — тихо, но настойчиво, будто кто-то боялся спугнуть тишину. Альбина, сгорбившись, не замечая, что на ней лишь тонкое бельё, пропитанное потом, доползла до прихожей. Пол под босыми ногами был холодным, шершавым, и каждая царапина на коже отдавалась болью в её теле. Она повернула замок, не глядя, не думая, и дверь распахнулась.

Дима стоял на пороге, и его вид ударил её сильнее, чем огонь внутри. Он изменился за одну ночь. Кожа стала бледной, почти серой, как у человека, который не спал неделями. Под глазами залегли глубокие тени, словно кто-то нарисовал их углём. Но хуже всего были его глаза — тусклые, пустые, как окна заброшенного дома. В них не осталось ни искры того Димы, который всегда умел её рассмешить, который подхватывал её шутки и смотрел на неё с теплом, способным растопить любой лёд. Теперь в его взгляде была только боль — та же, что жгла её саму. Он шагнул вперёд, и Альбина, не сдержавшись, рухнула в его объятия, чувствуя, как его дрожащие руки обнимают её, словно боясь, что она исчезнет.