В-третьих, именно с его появлением в моей жизни начались все эти странности, от похищения до психологических заскоков, что симпатии к нему тоже не прибавляет.

В-четвертых, меня совершенно устраивает моя жизнь; пусть она немного скучновата, но выстроила ее я сама, и лишь я буду решать, впускать ли в нее какого-нибудь мужчину (которого опять же выберу самостоятельно).

В-пятых… В-шестых… Я дохожу до десятка очень важных причин, а стильная женщина напротив не сводит с меня умело накрашенных внимательных глаз, слушает, подбадривает, кивает и…

И отбрасывает все мои объяснения лишь одним невинным вопросом: а не из опаски ли, что история повторится вновь? Что я попросту опасаюсь за жизнь Маркуса Чэна?

Слышу за спиной тихий шелест, невесомое прикосновение — как будто легкий ветерок обвевает мою шею. Оборачиваюсь и вижу, как мягко и неспешно, даже как-то величественно, осыпаются подаренные Маркусом Чэном белые пионы. Один за другим. Все.

Целиком.

«Опадает пион

Будто белый разбился

Фарфор — в тишине…»[1]

Это даже красиво — напоминает снегопад в миниатюре, метель во встряхнутом стеклянном рождественском шаре — но у меня екает сердце. Подойдя, я машинально погружаю пальцы в невесомые шелковые лепестки, усыпавшие стол…

И когда тишину квартиру пронзает внезапный сигнал телефона, уже знаю, почему звонят так поздно и что сейчас сообщат…

С первого раза не понимаю, что зовут именно меня, оглядываюсь только на несколько раз повторенный оклик: «Госпожа Мейли? Миз Мейли, постойте! Да Эбигейл же!»

Сквозь хаос — неорганизованный пациентов и незаметно упорядоченный медперсонала — ко мне пробирается Захария. Встревоженный, не в привычном строгом костюме, а в темных джинсах и пуловере, с блестящими в резком больничном свете влажными волосами (где он так промок, ведь сушь же на дворе?). Под его удивленным взглядом я тоже машинально осматриваю себя и нервно стягиваю на груди полы кардигана: вылетела прямо в домашней одежде, спасибо, хоть в парных туфлях! Наверное, у секретаря, привыкшего к совершенно иному моему стилю, пусть в последние годы и более «демократичному», сейчас буквально кровь из глаз. Та-ак, если я уже задумалась о собственной внешности, значит, прихожу в себя. Самое время спросить…

— Почему вы здесь? — успевает Захария раньше.

— Мне позвонили отсюда, из больницы. А ты-то сам как тут оказался?

— Я как раз выезжал из Янпо, а… Пожалуйста, миз Эбигейл, подождите здесь, сейчас я всё узнаю. — Проходит к стойке администратора. Прижимая к груди сумочку, потерянно оглядываюсь. Никогда раньше не бывала в муниципальном госпитале, тем более в отделении экстренной помощи, и до сегодняшнего дня не представляла, что здесь творится. Столпотворение и светопреставление! Кто-то рыдает, кто-то стонет, кто-то кричит: «Врача, скорее врача сюда!», медсестра громогласно командует больными и встревоженными родственниками, полицейские пытаются утихомирить избитого пьяницу — он вырывается, ругается и напевает неприличные куплеты… Лицо у него в крови и в грязи.

Примерно такой же вид у самого Маркуса Чэна. Разве что он трезв как стеклышко.

Мы видим это, когда Захария наконец выясняет состояние и местонахождение нашего искомого пациента. Секретарь отдергивает передо мной белую в клеточку занавеску, отгораживающую кровати друг от друга и от приемного отделения: будто театральный занавес перед началом драмы под названием «Маркус Чэн в травматологии».

Если даже не трагедии…

Я окидываю жениха номер три быстрым взглядом, подсчитывая повреждения и увечья, и незаметно перевожу дух: нет, все-таки, драмы!

Хотя узнать его сейчас мудрено. Правая половина лица в грязных разводах — видимо, пытались оттереть влажной салфеткой, но не слишком старательно. Левая почти сплошь залеплена пластырями, из-под которых видна багровая распухшая кожа. Впрочем, при виде нас пациент садится на кровати довольно бодро. Оторопело выдает:

— Ой!

— Вот именно, что «ой»! — соглашаюсь я. Поставив сумку на постель, подхожу к изголовью. — Ну-ка, посмотрите на меня, Маркус. Как же вас так угораздило?

Тот рефлекторно закрывает левую половину лица ладонью. Стесняется. На руке тоже ссадины и царапины, мизинец туго перемотан бинтом — сломан? Единственный видный мне глаз в красных прожилках от лопнувших сосудов. Замечаю выстриженные и залепленные пластырями участки во влажных волосах. Ушибы? Швы?

— Сам бы хотел знать, как, — бурчит Чэн не очень внятно — то ли рука ему мешает, то ли разбитая губа. — Шел, никого не трогал. Налетели какие-то… — с трудом проглатывает соответствующие эпитеты, с которыми я полностью согласна. — Хорошо, прохожие вызвали полицию. А так оглушили бы, бросили в канал, и…

Продолжать не надо. Стараясь откровенно не рухнуть из-за накатившего вдруг облегчения, я медленно опускаюсь на стул у изголовья кровати. Маркус переводит взгляд с меня на Захарию.

— Но откуда вдруг вы все здесь взялись?