И она сказала с той же застывшей, похожей на судорогу улыбкой:

— Не сердись на меня, любимый. Не надо на меня сердиться. Я разорву цепи, которыми скованы твои руки и сердце, освобожу тебя от излишних забот. Раньше бы сказала, да все духу набиралась.

— Ты о чем это? — насторожился Нурмурад.

— О том человеке, который ждет моего решения.

Нурмурад буквально подскочил на стуле:

— Какой человек?! Откуда он взялся?!

— Он добрый и хороший человек. Ему сорок лет. Вдовец. Двое детей. С моим Язгельдышкой трое будет. Уже два месяца он ждет, когда я скажу «да».

— Не может этого быть! — ошарашенно проговорил Нурмурад.

— Может, любимый мой, может, — заверила его Айджемал. — И ты не горячись, не обижайся, что я скрывала от тебя это. Семья, мой любимый, это не только спать в одной постели, это гораздо сложнее. И кроме всего иного, я не хочу, чтобы ты восставал против своих родителей. Даже если ты и надумаешь поступить так, пусть не я буду причиной этому. Завтра он придет, и я дам свое согласие.

— Довольно! — закричал Нурмурад и вскочил, опрокинув бутылку. Темная пахучая лужица разлилась на белоснежной пикейной скатерти. — Довольно! Не говори больше ни слова! Все это неправда. Неправда! У тебя никого нет, кроме меня. Никого! Ты — моя. Ты хочешь меня обмануть.

— Нет, Мураджан, нет, я хочу тебе помочь, а не обмануть. Зачем я стала бы обманывать?

Нурмурад обошел вокруг стола, приблизился к Айджемал, сидящей на диване, опустился на колени и, как тогда у матери, спрятал пылающее лицо в коленях любимой женщины. Она тихо, едва касаясь, гладила его волосы и беззвучно плакала, ловя слезы губами. А он крепко сжимал кулаки, скрипел зубами и, втискивая лицо в женские колени, упрямо шептал:

— Неправда… неправда… ты лжешь… нет у тебя никого… — Не надо, — попросила Айджемал, — уходи, пожалуйста, не рви ты и свое и мое сердце… Вот привезут тебе твою лакомую ягодку, начнете жить в любви да согласии… согласии… — Она судорожно перевела дыхание. — Первенец у вас появится… Постепенно все в норму войдет, станем мы совсем чужие. А счастье наше короткое светлым воспоминанием останется… Прости меня, любимый, и уходи, мне хочется остаться одной.

Нурмурад поцеловал ей руку, чего раньше никогда не делал, и ушел. А она лежала на диване, безвольно вытянув руки вдоль тела, и невидящими глазами смотрела в потолок. Рыдания рвали ее грудь, но ей так плохо было, что она даже плакать не могла. Слезы пришли позже. И они не принесли облегчения.

VII. ХУРМА

Серхен-ага был опытным садоводом. Особую привязанность питал он к гранатовым деревьям — постоянно ухаживал за ними, прививал, подрезал, окапывал. Многие сорта, выведенные им, пользовались широкой известностью: каждый год ранней весной колхоз отправлял саженцы граната в соседние районы, частенько за ними приезжали представители других колхозов и совхозов. «Как вам это удается? — спрашивали садоводы у Серхена-ага. — Это же совершенно необычный сорт». Серхен-ага только посмеивался в реденькую бородку: «Весь секрет во взаимности. Я их люблю, они мне тем же отвечают».

Он в самом деле любил деревья, разговаривал с ними не шутя, словно они могли его понять, А еще любил он свою младшую дочь Хурму. То есть он, конечно, по-отцовски внимательно относился ко всем своим многочисленным детям. Однако Хурма была на особом счету. Во-первых, младшенькая, последыш. Во-вторых, заболев в детстве корью, так тяжело переносила болезнь, что Серхен-ага уже и не чаял живой дочку видеть. В-третьих, единственная дочь, остальные — сыновья. Ну и судьба ее женская еще не определилась, когда старшие уже все, почитай, обзавелись собственными семьями.

Словом, причин можно было найти много, и все они, вероятно, отвечали бы действительности. Старик не только подсовывал дочке лакомый кусочек, старался нечаянным подарком побаловать, но и из ее рук охотно все принимал, постоянно просил, чтобы она сама чай ему заварила — слаще, мол. А когда жена в шутку попрекала, что он за Хурмой своей света белого не видит, он так же отшучивался: «Не ворчи, мать, не сетуй. Дочка — гость в доме, а гостя обижать нельзя». Странно это у них получалось. Обычно в семье мать холит да пестует дочку, а тут — наоборот, отец больше старается.

Он понимал, что, когда дочери перевалило за двадцать, по всем божеским и человеческим законам грешно томить ее в отчем доме, лишать радостей собственного очага. К ним Хурма как будто не так уж и рвалась, но ведь рано или поздно, а придет ее время. И все же Серхен-ага расстроился, когда в доме появились сваты.

Расстроился, однако виду не подал. Повалил быстренько барана, принял гостей честь честью. Как там ни переживай, а уважал он и Эмина-ага, и Аннагуль-эдже. Да и само сватовство почетом было — из самого Ашхабада приехали, не каждый каракалинец такими гостями похвастать может. И жена не возражала: «Хорошая семья, известная, плохого слова мы о ней не слыхали. К тому же — родственники. Отдавай дочь не раздумывая. В такую даль за ней приехали. Может, это сама судьба ее, чего же тут гадать да прикидывать. Отдадим дочку в хорошие руки — и помирай спокойно».

Серхен-ага, возразил, что помирать он не торопится, а вот не худо бы и у дочки спросить ее мнение. Старуха заворчала было, что дочка со своим «мнением» уже в перестарках ходит, однако соглашалась: конечно, надо спросить, живой человек, — может, у нее уже есть кто-нибудь на примете. «Что ты! — запротестовал Серхен-ага. — Кто у нее может быть? Она еще совсем ребенок, даже не догадывается, что это ее сватать приехали из Ашхабада».

Но Хурма догадывалась. С первого взгляда она сообразила, что гости прибыли неспроста, слишком уж приветливы да обходительны. А когда тетка Аннагуль городские подарки выложила да принялась сына своего на все лады нахваливать, только уж совсем глупый не сообразил бы, чем все это пахнет.