— Знаешь что, — сказала как-то подруге Гюльджан, — сняла бы ты яшмак. Теперь самое время сбросить эту тряпку. Не надевай, и все.

Поколебавшись немного, Сельби стала иногда снимать яшмак. Джемшид стерпел, промолчал, хотя Сельби не раз ловила на себе его косые взгляды.

— Дома можешь хоть голой ходить, — с сердцем сказал он как-то, увидев ее без яшмака. — А на людях нечего срамиться!

Сельби вздохнула и заговорила о будущем ребенке — в последнее время это стало испытанным средством вернуть Джемшиду хорошее расположение духа.

— Назовем его Мурадом… — мечтательно сказал Джемшид, растянувшись на постели и задумчиво глядя в окно.

— Ну… Мурадов очень много, — недовольно протянула Сельби.

— А как? Попробуй найди имя лучше Мурада.

— Тахир.

— Еще чего! — Джемшид нахмурился. Имя Тахир он считал неподходящим для мужчины.

„Лижутся, как кошки!“ — с презрением сказал он, послушав по радио передачу „Тахир и Зухра“.

Сдержанный, даже суровый, Джемшид до сих пор ни разу еще не поцеловал жену. Сельби сперва обижалась и даже начала сомневаться в его любви, но потом поняла, что просто он так воспитан, ее Джемшид. Муж, правда, никогда не целовал Сельби, но сколько ласки было в его ладони, когда он гладил ее волосы! А то схватит на руки, прижмет к груди и шепчет: „Хочешь, я донесу тебя до Каракумов?“ Руки и грудь у него были твердые, весь он дышал силой, но Сельби почему-то мгновенно охватывала странная слабость, сердце замирало, начинала кружиться голова. В такие минуты глаза Джемшида теряли свою обычную мягкость, в них появлялись быстрые, стремительные огоньки… Сердце начинало гулко стучать у самого уха Сельби. „Господи, у него сейчас лопнет сердце!..“ — думала она и словно падала в пустоту.

ДЛЯ ЧЕГО ЖИВЕТ ЧЕЛОВЕК

Плохо сейчас в одиноком доме среди камышей. Душная тишина кругом. Серые стены дувала, казалось, сдавили двор со всех сторон, и воздух здесь какой-то особенный, густой, тяжелый…

Даже жирный, откормленный баран, вроде бы мало приспособленный к тонким эмоциям, и тот не выдержал — заблеял грустно, жалобно…

Марал-эдже в странном состоянии, не то чтобы нездорова, но как-то ей не по себе: кажется, что кровь течет медленно, с трудом проталкиваясь в жилах, а сердце словно стискивает чья-то мягкая, но сильная рука.

За свои пятьдесят лет Марал-эдже всякое видела, отведала и горького и сладкого, болела не раз, но так, как теперь, никогда еще себя не чувствовала. Все время у нее такое ощущение, словно она должна вспомнить что-то очень важное и это ей никак не удается…

Наконец Марал-эдже поняла, что это. „Внук!“ Вся боль, тоска, тяжелое томление последних дней вылились в одно это слово, светлое, радостное слово — „внук“!

Сын её первенца Джемшида, черноглазый мальчуган с теплым ласковым тельцем! Он не будет жить в этом доме, не будет в короткой рубашке бегать по этому двору.

Иногда со стороны кажется, что человек живет только сегодняшним днем, прожил день — и ладно. Но это не так, почти у каждого в глубине души теплится светлая надежда, мечта о большой радости…

А вот у Марал-эдже нет теперь этого радостного ожидания, нет надежды…

По вечерам, склонившись за уроками, Джанмурад ловил на себе взгляд матери. Усевшись в углу, подолгу с тоской глядела она на своего младшего: „Скоро и этот уйдет…“ Мальчику становилось не по себе, он забирал книгу и устраивался в другой комнате, а мать долго еще сидела в своем углу, устремив взгляд на огонь. Потрескивал фитиль в лампе, собираясь погаснуть, но Марал-эдже ничего не замечала, погруженная в воспоминания. Какие чудесные они были маленькими, Джемшид и Джанмурад, и как она была тогда счастлива…

Марал-эдже все чаще задумывалась над словами Гюльджан о равенстве мужчины и женщины. „Зачем нужно, чтобы один человек унижал другого? — говорила девушка. — Ведь если человек мучает другого, ему и самому нет счастья. Одну только жизнь мы живем, к чему же придумывать себе лишние мучения?“

Слова эти жили в сознании Марал-эдже, словно оводы кружились они вокруг нее, не давая покоя.

Девушка говорила еще, что, если судить по шариату, она, Гюльджан, страшная грешница — одевается по-новому… А ведь она вылечила многих людей, облегчает их страдания, и совесть ее чиста. Да, что-то тут не так…

„Греховные“ мысли все сильнее овладевали Марал-эдже. Со страхом замечала она, все с большим и большим удовольствием украдкой от сынишки слушает радио.

Однажды Джанмурад включил у себя радио и вышел на веранду, оставив дверь в комнату открытой. Мать сидела на пороге, устало прикрыв глаза, безучастная ко всему на свете, казалось, она дремлет. Но, когда мальчик, вернувшись, осторожно выключил приемник, мать вздрогнула и вопросительно взглянула на него.

„Ага! — обрадовался Джанмурад. — Слушаешь! Теперь понятно, почему ты гонишь меня из этой комнаты, когда передают песни!“

На следующий день, забежав к Сельби, он рассказал о своем открытии. Сельби улыбнулась и посоветовала мальчику поймать какую-нибудь передачу на арабском языке. Джанмурад так и сделал.

Услышав, что радио говорит на священном языке Корана, Марал-эдже перестала бояться этого красивого лакированного ящика и уже спокойно слушала песни, попивая чай в комнате сына.

СТЕСНИТЕЛЬНЫЙ ПАРЕНЬ

В сентябре Гюльджан уехала. В сельской больнице она работала во время каникул, а теперь вернулась в Ашхабад кончать институт. Сельби и Джемшид остались с матерью Гюльджан — Огулшат-эдже.