Возможно, прояснить проблему поможет беглый взгляд на её longue duree. В Европе становление государств происходило в три стадии. Вначале консолидировалась феодальная монархия XII–XIII вв., при которой пирамида вассалитета наконец стала более или менее эффективной командной структурой, но ничего похожего на прямую власть короля над страной не наблюдалось. Затем возникла «новая монархия» конца XV–XVI вв., приблизившаяся к прямому королевскому правлению вследствие ликвидации или укрощения высшей знати. И наконец, на первую половину XVII в., главным образом благодаря «военной революции», пришлась очередная волна государственного строительства, породившая в итоге государство, которое напрямую контролировало национальную территорию и потому безоговорочно может быть названо современным. Эти процессы сопровождались также развитием идеи высшего средоточия власти, или суверенитета, в политии, сформулированной Жаном Боденом в 1576 г., и принципа «интересов государства» (ragione di stato), впервые предложенного Джованни Ботеро в 1589 г., который превратил благополучие суверенной власти в самоцель, освободив её от традиционных нравственных ограничений. В контексте данной третьей стадии и следует рассматривать политику первых Стюартов. Карл I, в сущности, пытался подражать своему шурину Людовику XIII. К несчастью для него, он не располагал финансовыми и военными ресурсами последнего. Поэтому в самом глубинном смысле английская революция представляла собой отказ мириться с абсолютистской моделью построения государства и проведение неизбежной трансформации традиционной политии под руководством парламента, а не монарха.

Однако подобная трансформация не означала, что новое английское государство перестало быть «старым режимом» в широком смысле слова — как традиционный уклад или «общность» (Gemeinschaft). Более того, «старый режим» в значительной мере пережил XVII в. и даже 1789–1815 гг., уступив место современности лишь в период между эмансипацией католиков в 1828 г. и парламентской реформой 1832 г. [154] А его следы сохраняются до сих пор — в виде монархии, палаты лордов и церкви, «установленной законом».

Таким образом, Англия во многом была обществом «двух мечей» и «трёх сословий», хотя последние делились несколько иначе, чем в хрестоматийной французской модели. Король сам по себе являлся «первым сословием»; «второе сословие», представленное в палате лордов, состояло из пэров и епископов; «третье сословие», заседавшее в палате общин, включало в себя нетитулованных джентри и богатых горожан. Церковь в целом не составляла отдельного сословия, хотя епископы и низшее духовенство собирались отдельно от парламента на национальной церковной ассамблее, именуемой конвокацией, впрочем, Англия — не единственный случай отклонения от французской нормы. В Швеции, например, крестьянство образовало «четвёртое сословие», можно найти аномалии и в других странах. Главное, что повсеместно существовала законная корпоративная иерархия [155] .

Поговорим теперь о более важных аспектах английской «исключительности», которая зачастую преувеличивается, но действительно имеет место. Во-первых, знаменитое островное положение Англии Сильно упрощает проблему обороны, не только потому, что делает вторжение сложнее технически, но и потому, что снижает затраты на оборону и, следовательно, облегчает бремя войны для всех государственных институтов [156] .

Во-вторых, Англия, как гласит старое клише, «тесный островок». Со времени правления Альфреда Великого в IX в. она стала унитарным королевством, и её границы, в основном водные, не менялись более тысячи лет. Её традиционная соперница Франция, напротив, складывалась как политическая единица полтора столетия в результате приращения королевского домена, а стабильные северные и восточные границы смогла установить только при Людовике XIV. На другом конце континента московские князья точно так же создавали своё царство путём схожего светского процесса «собирания русских земель». Всё, что находилось между ними, превратилось в прочные национальные образования лишь в XIX в.

Кроме того, Англии очень повезло со способом приобщения к институциональной матрице всех европейских государств — феодализму. Ей не пришлось создавать такую систему относительного порядка из почти анархии 1000 г., как странам по ту сторону Ла-Манша: феодализм победил в Англии одним ударом благодаря норманнскому завоеванию в 1066 г. А норманнский феодализм был самым эффективным в Европе — единственным, при котором король действительно, а не теоретически стоял на вершине феодальной пирамиды [157] . Только норманнское же королевство Южной Италии и Сицилии представляло собой сравнимое по эффективности феодальное протогосударство; оно и составило основу исключительной, но недолговечной империи Фридриха II Гогенштауфена в начале XIII в. Причём английское королевство Вильгельма I и Генриха II, подобно Богемии Карла IV, имело максимальные размеры для успешной феодальной монархии (примерно два Нормандских герцогства). Эта монархия потерпела крах лишь дважды за историю своего существования: во время Войны Алой и Белой розы и «междуцарствия» XVII в. Ещё одним благословением для «царственного острова» стала относительная дешевизна управления его унитарным государством, поскольку должностные лица графств, шерифы и мировые судьи, принадлежали к местным нотаблям и служили королю бесплатно.

Столь же ранним экономическим развитием Англия похвастаться не могла. Почти до 1500 г. она в основном экспортировала сырьё, преимущественно шерсть для текстильной промышленности Фландрии и Флоренции. В течение XVI в. она с помощью завезённых фламандских работников устроила собственные шерстяные мануфактуры. В то же время английские корабли стали активно участвовать в осуществлении торговли в Северной Европе вплоть до русского Архангельска, а к началу XVII в. при содействии немецких шахтёров добыча угля превратилась в промышленное производство широких масштабов. По сути, Англия XVI в., которую впоследствии возьмут за образец индустриального развития более отсталые нации, сама, дебютируя на индустриальной сцене, воспользовалась, так сказать, «преимуществами отсталости» по сравнению с более развитыми соседями за Ла-Маншем. К моменту вступления Стюартов на престол Англия уже встала на путь, который в итоге приведёт её к экономическому лидерству в Европе.

В политическом отношении Англия XVI в. следовала модели сравнительно медленных, постепенных изменений без резких скачков и радикальных переломов. Благодаря этому она пережила церковную Реформацию в самой мягкой из возможных форме, хотя в ту эпоху столь крутые перемены почти неизбежно вели к насилию. Генрихова реформа 1529–1539 гг. была государственным актом, её начали не рьяные клирики, как в Германии, Швейцарии и Франции, она не сопровождалась массовым народным энтузиазмом. Это относится и к разрешению религиозного вопроса Елизаветой в 1560-х гг. Притом меньшинство пламенных реформаторов-пуритан, надеясь, что их действия в один прекрасный день приведут Реформацию к «завершению», оставалось под крылом официальной церкви до 1640 г., в отличие от Франции или Нидерландов, где кальвинисты откололись и основали параллельную церковь [158] . Для тех же, кто не желал ждать, существовала возможность эмигрировать в Колонию Массачусетского залива, которая в 1630-е гг. приняла около 20 тыс. эмигрантов. Примеры религиозных войн XVI в. во Франции и Нидерландах также способствовали умеренности при проведении английской реформы.

Вместе с тем государственный аппарат укреплялся путём создания различных «прерогативных судов»: Звёздной палаты для светских дел, Высокой комиссии по религиозным вопросам, других органов помимо судов общего права. Параллельно парламент, исторически и по закону служивший лишь продолжением королевской курии, или суда, хоть и оставался всецело послушным королевской воле, за столетие сделался де-факто частью центрального правительства. Главная причина этого, конечно, заключалась в том, что и Генрих, и Елизавета нуждались в общественной поддержке для осуществления своей церковной революции. Как джентри, так и корона получили выгоду от роспуска монастырей и распродажи их имущества. Благодаря частому созыву парламента упрочивалась преемственность его состава, увеличивалась возможность развития институциональных процедур, усиливалось чувство корпоративной идентичности. Конрад Расселл охарактеризовал государственную систему Тюдоров следующим образом: «Суть этой системы состояла в разделении фактической власти между короной и господствующими элементами имущих классов. Символическими выражениями этого партнёрства были парламент и понятие главенства закона, хотя на практике они сводились к одному и тому же, так как парламент являлся высшей законодательной властью» [159] .