В возникновении такой революции-режима, тем не менее, нет ничего парадоксального. Оно логически вытекает из претензий коммунизма на роль кульминации человеческого прогресса, конца истории, за которым не может быть ничего, кроме контрреволюции и «реставрации капитализма». Следовательно, коммунистическая революция обязательно должна институционализироваться как режим, так как она по определению призвана покончить с необходимостью революции в дальнейшем. Ведь с наступлением коммунизма человечество, наконец, будет «у цели».

Подобная претензия обусловлена ещё одной аномалией большевистского Октября: большевики впервые в истории «делали» революцию в соответствии с чётко сформулированной революционной теорией. Разумеется, на ту или иную идеологию опирались все предыдущие европейские революции, но ни одной из них не руководила идеология истории как революционного процесса. А у большевиков такая теория могла появиться только благодаря предшествующему опыту остальной Европы.

Вспомним: хотя англичане определённо совершили революцию между 1640 и 1660 гг., они никогда этого не признавали, а её конечный итог в 1688 г. расценили как реставрацию, тем самым практически стерев память о радикализме своих действии из национального сознания. Американцы прекрасно понимали, что их мятеж представлял собой революцию, если не сам процесс, то, по крайней мере, его результат, но в данном случае радикализм был немедленно заключен в рамки стабильной конституционной системы и потому не привёл к возникновению культа революции как таковой. Французы устроили революцию, настолько радикальную по сравнению с тысячелетним опытом Европы, что она впервые явила себя всем как неумолимая историческая сила. Именно их пример дал современному миру образец революции как процесса, природной стихии, действующей независимо от человеческой воли. С этих пор радикалы верили, а консерваторы боялись, что история вершится путём революций — «локомотивов истории», если воспользоваться метафорой Маркса. Начиная с французской революции европейские левые могли ожидать повторения сценария 1789 г. на более «высоком», прогрессивном уровне.

Что же конкретно произошло, когда весь накопленный багаж европейской революционной традиции был выгружен в России? В общих чертах большевики-ленинцы наконец осуществили марксовский сценарий социалистического 1848 г., совершив национальную революцию против «старого режима» и ожидая, что тут же последует взрыв на Западе. Однако сделали они это в условиях иного «старого режима», отличного от западного, и на фоне местной революционной традиции.

Российский «старый режим», самый молодой в Европе, являлся также самым примитивным и жестоким. Простая военная автократия, правление с помощью централизованной бюрократии, услужливая церковь, закостеневшее двухклассовое общество помещиков и крепостных крестьян (с минимальной купеческой прослойкой, да и то располагавшейся не совсем посередине между ними), слабо развитая светская культура — вот что представляла собой Россия, которую Пётр I к моменту своей смерти в 1725 г. сделал одной из пяти великих европейских держав. Не совсем «армия с государством», как называли тогда Пруссию, но всё же государство, чья главная задача заключалась в формировании армии, в которой офицеры-дворяне и рекруты из крепостных служили фактически пожизненно и которая содержалась за счёт налогов с крестьян и купцов. К 1762 г. — началу правления Екатерины II — дворян, однако, освободили от обязательной службы государству. Позже они и другие ключевые социальные группы (за исключением крестьянства) приобрели статус, напоминающий сословный, а дворянская элита тем временем усвоила светскую западную культуру, творчески преобразив её. В итоге накануне 1789 г. Российская империя стала «старым режимом» — как раз когда на Западе этот режим начал рушиться.

Такой разрыв по фазе между «европеизирующейся» Россией и западным оригиналом означал, что Россия никогда не сможет просто повторить европейское развитие по восходящей. С каждым новым этапом трансформации Запада ей приходилось за два-три десятилетия пробегать путь, который там занимал не менее полувека. В результате образец, заимствованный у атлантического Запада, как правило, упрощался или искажался [300] .

Данный процесс особенно обострился, когда «старый режим» уступил место новому. В XVIII в. европеизация означала для России замену традиционного нерегулярного ополчения регулярной армией, вооружённой новой артиллерийской и фортификационной наукой. Однако распространение на Западе идей демократии после 1789 г. привело к пересмотру понятия «современность», вследствие чего Россия с её двумя основными институтами — самодержавием и крепостным правом — вновь оказалась в числе отсталых.

1789 г., а особенно армии Наполеона показали то же самое крепостническим австрийской и прусской монархиям. Результатом стала «революция сверху», эхом перекликавшаяся с предшествующей французской «революцией снизу». Однако к востоку от Рейна это эхо заглушалось иными историческими условиями. В Западной Европе крепостное право исчезло в XIII в., но в Центральной Европе его в XVI в. восстановили, и экономическое гражданское общество было здесь развито очень слабо. Поэтому идеалы 1789 г. могли проникнуть на восток, только изменив обличье. В Пруссии в итоге возникло реформаторское движение 1807–1812 гг., которое осуществило, в несколько отфильтрованной форме, часть французской революционной программы, совместимую с наличием автократии и аристократии: добилось отмены крепостного права, толики местного самоуправления и введения всеобщей воинской обязанности. (Австрия поддалась давлению Запада не так быстро, как Пруссия: крепостное право там было отменено лишь в 1848 г., жалкий парламент, «дарованный» в том же году, — распущен в следующем, в отличие от прусского ландтага 1849 г., и не появлялся на сцене до 1867–1868 гг.)

Отголоски 1789 г. добрались до России спустя двадцать лет после того, как настигли Пруссию, и произвели двойной эффект: радикализировали культуру российской элиты и отбили у монархии желание подражать Европе дальше. Сначала эти отголоски привели к восстанию декабристов в 1825 г., которое представляло собой не революцию, а заговор офицеров-дворян с целью введения конституции и отмены крепостного права. Неизбежный провал их авантюры спровоцировал второй, противоположный ответ на вызов со стороны новой Европы. В течение тридцати лет правления Николая I прежняя просвещённая монархия, со времён Петра до Александра I подчёркивавшая свою принадлежность к Европе, постаралась изолировать российское государство от западной «заразы», создав культ самодержавия как единственно верного пути для России. Так возникла теория консервативного российского «особого пути», которая останется государственной доктриной до последних дней «старого режима».

Вместе с тем славянофилы выдвинули идеал более открытого консерватизма. Не приемля западный конституционализм, они ратовали за ограничение самодержавия посредством «свободы слова» и неофициальной автономии «общества», под которым подразумевали образованную (и вестернизированную) элиту нации. С их точки зрения, истинный путь России состоял не в индивидуализме, а в «соборности» — согласии и единении в церкви и обществе, ярчайшим примером которого служила крестьянская община. Тогда (как раз в период Июльской монархии во Франции) российская общественная мысль впервые обратила внимание на этот институт, дабы показать, что Россия не нуждается в последней демократической новинке Запада — социализме.

Отвечая славянофилам, левая часть «общества» модернизировала программу декабристов. «Западники» разделились на два лагеря. Умеренные полагали, что постепенное реформирование сверху в конечном итоге приведёт к замене самодержавия и крепостничества конституционным устройством и, следовательно, к сближению России с Западом. Радикалы, вторя авангарду оппозиции Июльской монархии, искали этого сближения в революционном социализме. Так накануне 1848 г. российские ультралевые одновременно со своими западными наставниками стремительно начали собственную карьеру на поприще прогнозирования революции.