В горячке битвы 1905 г. им не составило большого труда совместить очевидный отход от «ортодоксии» с логикой истории. Так, Ленин сделал из событий 1905 г. вывод, что в борьбе против абсолютизма пролетариат имеет законные основания заключить альянс с «мелкобуржуазными демократами», коими являются крестьяне. А когда самодержавие будет свергнуто, рабочие могут взять в союзники «полупролетариат», состоящий из крестьянской бедноты, чтобы «начать переход к социализму» [302] .

Главные поправки в Марксову логику истории Ленин внёс во время Первой мировой войны своей теорией империализма. На рубеже XIX–XX вв. первоочередное внимание марксистов стали привлекать последствия конкуренции европейских держав за пределами континента, и Ленин в 1916 г. придал этим размышлениям практический политический смысл. Его теория империализма гласила, что в условиях XX в. «колониальные и полуколониальные» страны являются «самым слабым звеном» в международной капиталистической системе; следовательно, мировая революция вполне может начаться в отсталой России.

Таким образом, внутренне противоречивый постулат о гегемонии пролетариата в буржуазной революции оказался нежизнеспособным в обстановке настоящей революционной борьбы. Провал марксистской схемы в России, однако, отражал ещё более важный факт: в России должна быть лишь одна революция против «старого режима», как во всех европейских странах. Политическое превосходство над меньшевиками большевикам давало ощущение, что такой решительный перелом раз и навсегда и есть настоящая природа российского кризиса. Кроме того, они понимали, что ставка на подобный исход вполне отвечает духу марксизма, несмотря на путы, которыми буква доктрины, казалось бы, связывала им руки. И Ленин решил марксистскую дилемму в России, подкорректировав букву доктрины, с тем чтобы она соответствовала истинному революционному потенциалу нового века.

Из всего вышесказанного следует, что марксизм не предлагает адекватной теории современной революции. Свержение «старого режима» не является социально-экономическим переходом от «феодализма» к «капитализму», как утверждал Маркс. Это политический, идеологический и культурный разрыв с извечной традицией; его суть заключается в переходе от корпоративного, иерархического мира, просто данного людям историей и/или божественным промыслом, к миру, где люди сознательно организуют и формируют своё общество. Если смотреть с такой точки зрения, подобный переход — обычно ускоряемый посредством насилия и освящаемый кровью мучеников — по самой своей природе возможен лишь однажды в истории каждого конкретного «старорежимного» государства.

Наверное, самая простая терминология для обозначения этого водораздела, пролегающего раз в тысячелетие, — различение между «традиционным» и «современным» обществами. Оно, бесспорно, очень общее и не обязательно прямо подразумевает революционный перелом, в отличие от марксистской терминологии. Напротив, оно очень удачно позволяет избежать марксистской фантазии о двухэтапной современности (капитализм, затем социализм) и согласуется с истинной развязкой, к которой пришли все европейские «старые режимы». Ибо история уже показала: не существует такой вещи, как «социализм» в смысле особой исторической эпохи, следующей за «капитализмом». Есть лишь «государство всеобщего благосостояния» как одна из фаз индустриальной рыночной экономики. Собственно говоря, наилучшая дихотомия — просто «старый режим» / демократия (то есть конституционализм в сочетании с народным суверенитетом); такое противопоставление понятий говорит о реальной форме, которую традиционное и современное общества принимали в европейской истории [303] .

Соединение Лениным в одно предполагаемой двухэтапной революции не означает, что он фактически обратился в народничество — как часто утверждают, желая поставить под сомнение его марксистскую «правоверность» [304] . Мы уже видели, что его теория партии-авангарда проистекла из чисто марксистского кризиса революционной практики. Нужно добавить, что такая партийная организация прямо заимствована у централизованной и иерархичной социал-демократической партии Германии, а не у гораздо проще структурированной «Народной воли». А политика Ленина в отношении крестьянства радикально отличалась от народнической: народники хотели сделать землю «социализированной» собственностью всех крестьян, в то время как Ленин стремился к государственной «национализации» в качестве прелюдии коллективизации, причём осуществить её предполагал в ходе «классовой войны» между сельской «мелкой буржуазией» и «пролетариатом» из бедняков.

Ввиду столь важных различий между ленинизмом и народничеством должно быть ясно, что сходства, всё-таки существующие между двумя традициями, обусловлены не каким-то скрытым родством, а отсталостью России, которая заставляла её объединять и сокращать по времени процессы, имевшие место раньше на Западе. Кстати, преимущества отсталости подметили не одни народники; Маркс до них думал то же самое о Германии.

В свои последние годы он явно распространил этот взгляд и на Россию. После возникновения в 1860-е гг. российского революционного движения Маркс пристально за ним наблюдал и даже выучил русский язык, чтобы читать Чернышевского. В 1870-е гг. он стал советником «Народной воли» (после краха Парижской коммуны только Россия обещала близкую перспективу революции в Европе). Пыл русских произвёл на него такое впечатление, что в 1881 г. он признал: если русская революция послужит сигналом пролетарской революции на Западе, то крестьянская община способна «явиться исходным пунктом коммунистического развития» [305] — иными словами, Россия может перескочить капитализм. Хотя Плеханов и Энгельс скрывали эту уступку в пользу «незакономерной» истории, радикальный компонент марксизма, который её вызвал, легко пробудился бы к жизни при любой новой революционной возможности.

Такую возможность предоставил кризис традиционной России после 1900 г., событие, подобных которому Европа не видела с 1848 г. Он столкнул большевиков с дилеммой, никогда не встававшей перед Марксом и II Интернационалом: что делать в случае успешной революции против «старого режима»? Эта дилемма заставила большевиков сделать выбор между основными компонентами марксизма. Поскольку англо-французская норма исторического развития, лежащая в основе его доктрины, не подходила к российским условиям, они не могли, доверясь её логике, упустить единственный революционный шанс России на социализм. Большевики решили дилемму так же, как их «отец-основатель», когда впервые формулировал свою теорию партии, — поставили дух учения Маркса о классовой борьбе выше буквы его исторической логики. Вследствие этого им удалось совершить революцию ради конца всех революций, которой прочие марксисты тщетно дожидались со времён провала 1848 г.