Ещё важнее, что военный коммунизм, по сути, представляет собой реальную марксовскую программу социализма как «некапитализма» — уничтожение частной собственности, прибыли, рынка и денег. Чрезвычайное военное положение привело большевиков к тому, на что они и так были идеологически запрограммированы, и преждевременными их действия можно назвать только с точки зрения организационной способности партии навязать свои планы стране.

Поспешно принимаясь за установление военного коммунизма, большевики видели в этом кульминационное развитие своего принципа авангардной роли партии. В оппозиции партии надлежало заменить собой пролетариат и захватить власть вместо него, поэтому она резво оседлала волну анархии, чтобы достичь цели. Когда партия оказалась у власти, ей пришлось заменить собой и логику истории, так как история сама не справилась с задачей произвести социализм из свергнутого капитализма; поэтому теперь партия подавляла революционную анархию путём диктаторской организации экономики и общества. Она сменила роли с чистой совестью, поскольку по определению олицетворяла два в одном — и пролетариат, и логику истории.

Та же диалектическая гибкость позволила большевикам в 1921 г. совершить ещё один поворот на 180 градусов. Они столкнулись тогда с новым кризисом, угрожавшим их существованию, — гражданская война, эпидемии и военный коммунизм вместе привели к практически полному коллапсу в промышленности и голоду в деревне. Поэтому большевики были вынуждены взять на вооружение «новую экономическую политику» (нэп), то есть полурыночную экономику, как единственное средство стимулировать крестьян производить излишки продукции, необходимые стране, чтобы ожить. Нужно подчеркнуть, что нэп был вынужденным отступлением от предпочтительной для партии политики. Многие большевики (и, разумеется, их враги) в то время фактически рассматривали нэп как поражение революции.

Однако вскоре некоторые партийные лидеры сделали из нужды добродетель. Н.И. Бухарин, развивая отдельные мысли умирающего Ленина, утверждал, что Россия может «дорасти до социализма через рынок». Он имел в виду, что крестьян, особенно их зажиточную часть, «кулаков», можно мирным способом склонить к сотрудничеству на благо реиндустриализации России, предложив им необходимые товары по реальным ценам. Эта ретроспективная рационализация вынужденного обращения большевиков к нэпу вызвала второй великий спор по поводу значения Октября. Его предметом стал вопрос: не являлся ли нэп, а не военный коммунизм, подлинной марксистско-ленинской программой? Иными словами: могла ли «бухаринская альтернатива» помочь избежать массового насилия сталинской «революции сверху» [307] ?

Но и этот спор ведёт в тупик, так как никогда не бывает ясно, имеют ли спорящие в виду практический вопрос экономического развития или идеологический вопрос определения наилучшего пути к социализму. Относительно первого на основании успеха рынка в других развивающихся странах можно с уверенностью утверждать, что бухаринская программа финансирования индустриализации за счёт углубления нэпа дала бы весьма удовлетворительные экономические результаты. Но не эта обыденная цель ставилась во главу угла в программе Бухарина. Он считал, что рынок должен быть не постоянной чертой социализма, а лишь временным подручным средством на пути к идеологической цели — Марксову царству «некапитализма» без рынка и собственности.

Не менее важно, что взгляд на бухаринскую программу «глазами экономиста» игнорирует её политические последствия. Предоставление крестьянам экономической автономии подтачивало бы монополию партии на власть и повлекло бы за собой (снова говоря словами Бухарина) «продвижение к социализму со скоростью улитки». Но в монополии на власть ради ускоренного перехода к социализму заключался весь смысл существования партии-авангарда. Продолжение нэпа угрожало и этой монополии, и ударному «строительству социализма», потому Сталин в конце 1920-х гг. прекратил рыночные эксперименты. Реальную «альтернативу» Сталину представлял не Бухарин, а отказ от всего неосуществимого проекта Маркса и вместе с ним — от ленинской партии.

Момент истины для большевистской авантюры настал в 1929 г. Над режимом снова нависла смертельная угроза: крестьяне стали придерживать хлеб, не желая продавать его по искусственно заниженным государственным ценам, как раз когда началась первая пятилетка и великая кампания индустриализации. Поэтому Сталин вернулся к принудительным методам военного коммунизма и коллективизировал крестьянство, дабы обеспечить режиму необходимое продовольственное снабжение, не платя за него. Его решение, в лучших традициях большевиков, было политическим и идеологическим, но не экономическим. Он сумел успешно провести наступление на «идиотизм деревенской жизни», потому что теперь в распоряжении партии находились куда более многочисленные, идейно вышколенные легионы, чем когда-либо были у Ленина.

С помощью этой партийной армии Сталину удалось раздавить крестьянскую автономию, досаждавшую режиму с самого Октября. Бухарин согласился с новой «генеральной линией» без малейшего ропота и даже написал для Сталина Конституцию 1936 г. Троцкий, находясь в изгнании, считал, что Сталин портит дело, но взятый им курс — действительно социалистический (он, собственно, изначально ратовал за то же самое). Для всех этих верных ленинцев ключом к построению социализма являлась гегемония партии, а не какая-либо экономическая стратегия. Хорошо известны слова Троцкого: «…Быть правым против партии нельзя. Правым можно быть только с партией и через партию, ибо других путей для реализации правоты история не создала» [308] .

Подлинную сущность сталинской квазивоенной «революции сверху», однако, признать было нельзя. Её изображали очередным этапом классовой борьбы: бедняков против кулаков в деревне, городского пролетариата — против кулацкой мелкой буржуазии. Сталин даже объявил, что чем ближе социализм, тем сильнее обостряется классовая борьба.

Этот тезис высмеивают как неправильный марксизм. На самом же деле он представляет собой неизбежно порочный результат попыток применить на практике марксистское сочетание несочетаемого. Перефразируя сталинское изречение в неутопичной форме, получаем: чем ближе недостижимая цель — в данном случае «добровольная» коллективизация крестьянского сельского хозяйства — тем интенсивнее сопротивление и тем больше необходимости в принуждении со стороны партии. Невозможно представить, чтобы неонародническое советское правительство или традиционное российское самодержавие проводили в отношении крестьянства столь беспощадную политику; для такого титанического принуждения необходим именно марксизм-ленинизм.