У него отроду не было обычного лица. Сидрус родился в фазу водной луны, и та оставила всем на обозрение свою вялую и кривобокую роспись. Вопроса о его потомстве не стояло никогда. Отец четко дал понять, что нерушимость родословной и хранение пыла к истинной духовной доктрине ложатся на плечи его брата, родившегося сильным и красивым. Сидрусу сужден путь защитника. Он будет твердо хранить древнее и новое знание. Будет окормлять прирастающей мудростью брата и его отпрысков. Таков его путь. Таким был всегда.

Но из старой мертвой луны выросло новое лицо. Выросло, превзойдя самые смелые ожидания. Кожа полностью исцелилась, ткани под ней упруго натянулись, придав ему совсем другой и более точеный облик. Руки тоже стали сильнее, избавились от боли вечного шелушения. Даже культи выглядели так, словно силятся пустить отростки новых пальцев. До чего дойдет дальше? Он становился чем-то — кем-то другим. Над грудью просияло яркое солнце. Ниже все было темно и тяготилось постоянной болью. В растянувшемся брюхе засело пушечное ядро маеты. Оно стонало, поддергивалось и без конца ныло. Чудовищная гравитация держала его на одних и тех же нескольких пядях земли. Он не смел выходить из дома; усилия на то, чтобы носить живот, держали на привязи в крошечном пятачке неуюта. Перепады настроения стали лютыми и угнетающими. Он срывался на Уголька, подносившего сахарную воду — единственное питание Сидруса. Он дразнил, оскорблял и проклинал древнее создание, и между тем просил советов и благодарил за исцеление. Заодно этот исковерканный узел противоречия выжимал новые вопросы, о которых тревожился долгими мучительными днями.

— Значит, тебе стало лучше, когда я нашел те ошметки другого вида? Не человеческие, как вот эти, — он показал на свою ранимую округлость живота. — Эти другие — ты и все остальные, — сколько вы там уже лежите?

— Мне трудно тебе ответить. Чтобы растолковать, мне нужно больше питания.

— Что, больше даже ошметков той чухлой коры, шкуры или из чего ты там сделан?

— Да, но еще мне нужны путешествия внутри людей. Обитать в них, учиться толковать.

— Что-то мне это не нравится. Если я решу, что ты вокруг меня вынюхиваешь, воруешь из меня, я тебя выпру из дома и втопчу обратно в трясину.

— Не тревожься, в тебе нет ничего, что мне бы пригодилось. Я благодарен за прибежище и «ошметки».

— Тогда на что тебе внутренности людей?

— Чтобы найти сходство, близость, чтобы растянуться и стать ее подобием. Если я научусь форме их внутренней речи, то смогу скопировать ее в свое становление.

— То есть жрать ты их не собираешься?

— Не в физическом смысле.

— Когда мне полегчает, я принесу тебе побольше, и ты расскажешь мне еще.

— Да, конечно, хозяин, но я надеюсь поправиться, чтобы снова пойти в мир.

— Что? — хмыкнул Сидрус. — Никуда ты не денешься, покуда я не скажу.

Из угла комнаты, где сидел Уголек, последовало тяжелое молчание.

— Ты мой — я тебя нашел, раскопал, снова помог задышать. Мог бы сослать тебя вместе с остальными под нож в Германию. Но нет, я тебя принял, и теперь ты служишь мне.

— Они не мертвы, — сказал Уголек.

— Кто?

— Другие, те, кого ты отослал.

— О, еще как мертвы. Порезаны на кусочки, плавают в банках с ярлыками.

— Нет, они живы и ходят.

— Почем ты знаешь? — ощерился Сидрус.

— Потому что мы все чувствуем движение и речь в наших других. Только когда мы под землей, все закрывается. Некоторые из нас ходят и говорят в мире так же членораздельно, как ты.

— Вздор! Ты самая живучая мумия из всех, что я встречал, а все остальные — корявые обломки да гнилая шкура.

— Нет, хозяин, иные из нас разговорчивей тебя.

— Не смей со мной спорить! — закричал Сидрус. — Ты ни хрена не знаешь, ты ничто.

Разговор умер, убитый, пока он стонал и хватался новыми сильными руками за гниющие потроха. Очаг тлел и плевался, а за дверью рыскал ветер.

— Так или иначе, ты сам не знаешь, что ты такое или зачем, да?

Ответа из угла не последовало.

— Отвечай, когда я с тобой разговариваю, или, клянусь Богом, я… — Сидрус начал привставать в скрипящей койке.

— Я — нет, но ты узнаешь, — сказал слабый, но твердый голос. — Ты уже знал мой вид, но позабыл его.

— Что за херню ты теперь городишь? — прорычал Сидрус.

— Скоро ты покинешь это пристанище и уйдешь обратно в места и память прошлого себя, и тогда познаешь меня и мой род.

— Херня, опять херня, — сказал Сидрус, отрываясь от койки. — Только мой священный Бог знает мой путь, а не какой-то сморщенный старый труп с говном вместо мозгов. Мой путь писан на ладони Всемогущего и его благословенных проявлений на сей земле. Когда он услышит мои молитвы и возжелает, чтобы я продолжил его труд, он подаст знак.

Из-за усилий, потраченных на крик, началась очередная судорога, сломавшая его пополам.

— Кажется, настало, — сказал Уголек горячим шепотом.

— Что? — проныл Сидрус.