— Я первый из своего рода, первый преобразившийся, и этого не делал ни один человек, — прохрипел Уголек, когда твердый, как сталь, конец посоха из болотного дерева обрушился ему на лицо. Вновь и вновь Сидрус бил, наконец с победоносным воплем сковырнув новую челюсть. Чтобы убедиться, что добился своего, Сидрус проломил посохом грудную клетку и проворачивал, пока не разрушил ее бесповоротно. Тело он бросил на полу и ушел из дома, посмеиваясь при мысли о байках, что будут рассказывать местные, когда найдут месиво. Кровь полилась, только когда он ушел. Скоро польется еще больше.

Это была самая впечатляющая больница, что видывал Гектор. Ее длинная бледность растянулась вдоль горизонта огороженного участка, куда он только что вошел через главные ворота. Дорожка вела прямо, к украшавшей вход грандиозной лестнице. Здание было в три этажа высотой и в середине венчалось куполом. От него в обе стороны простирались крылья, даруя радушное ощущение порядка и преданности, не угнетая при этом своим величием. Этому виду были впору поросшие плющом стены и парковая территория. Пока Гектор обходил по дорожке цветущую овальную клумбу, из-за стен сада по левую руку послышалось громкое хлопанье. Все еще было ветрено, и деревья тряслись, играя солнцем, сдувшим всю предшествующую сырость. Хлопанье только усилилось, и у Шумана заледенела кровь. Этот звук безо всяких видимых причин вторгался в его жизнь. Не существовало никаких объяснений громкости шума или необязательного содрогания порожденного им ужаса. Теперь Гектор заторопился, желая удалиться от зловещей энергии. Поспешил подняться на верхние ступеньки. Там остановился и оглянулся назад, через стену, в поисках разгадки призраков, что так смутили его на дорожке. Медсестры развешивали простыни; от унизительной простоты их прикладной задачи Шуман почувствовал себя дураком. Наверное, он просто переутомился, читал не те книги или втайне переживал из-за скорости и странности недавних обстоятельств. Что бы ни вынудило его превратить в голове повседневную домашнюю потребность в психический феномен, было оно поистине нежеланным. Он поправил одежду и направился в двери, где назвал усатому привратнику в деревянной будке имя и цель прибытия.

Его отвели к твердой, но широкой деревянной скамье, где он сел и принялся ждать с тремя другими посетителями. Он пришел слишком рано. Во время ожидания перед ним проходило множество людей. Шуман пытался различить пациентов, посетителей и персонал. Внутри нарастало возбуждение, приводившее к легкой тошноте и противоречивому желанию немедля уйти, пока он еще глубже не погрузился в это странное и противоестественное дело. Уж было показалась заманчивой мысль шмыгнуть обратно на уютную пенсию. Он выкинул ее из головы. Это подвиг, и для него избрали одного только Гектора. Это сделает ему имя и подарит место в истории намного выше понимания Химмельструпа и иже с ним. Быть может, даже получится написать книгу. Он тешился воображаемой славой — столь поздней, столь заслуженной после многих лет работы с недалекими студентами и еще более недалекими коллегами, — когда осознал, что над ним кто-то стоит с улыбкой.

— Профессор Шоумен, — сказал худощавый и высокий мужчина с песочного цвета волосами, приветливо улыбавшийся.

— Да, Шуман, — поправил Гектор.

Сияющая улыбка у высокого тощего англичанина не померкла ни на миг. Он протянул руку, и Гектор оторвался от скамьи. При ближайшем рассмотрении предположил, что доктору около сорока, но сказать точнее было трудно. Гладкое вытянутое лицо и по-мальчишески невинное обаяние говорили о молодости. Но уверенность и манера держать себя склоняли к зрелости.

— Я пришел увидеть пациента 126.

— Да, верно, — сказал врач, словно они говорили о чем-то другом. — Добро пожаловать, профессор Шоумен, все очень рады, что вы проделали столь долгий путь, чтобы проведать нас. Прошу следовать за мной, и я покажу вам сокровища Бетлемской королевской больницы. Меня зовут Николас, — он снова просиял и подождал, пока старик сдвинется с места.

Они миновали высокие двустворчатые двери, ведущие в один из главных коридоров. Николас заглянул в подсобку и поговорил с тремя смотрителями. Один вышел и смерил взглядом крошечного посетителя. Затем кивнул Николасу и сказал что-то, чего Гектор не расслышал. Оба рассмеялись и снова взглянули на гостя. Ему пришлись не по душе их манеры; провожатый напоминал новую породу чересчур уверенных в себе ученых мужей, что столь раздражали его в последние годы. Второй же, очевидно, был мужланом, нанятым скорее поддерживать порядок, чем ухаживать за пациентами. Насмешливые повадки — лишь тонкий слой поверх властной наглости.

Николас снова присоединился к нему, и они продолжили путь в винтовочную перспективу центральной галереи мужского крыла. Казалось, в длину она больше сотни метров, с перекрестком на расстоянии в две трети. Слегка сводчатый потолок был обшит деревом. Поперечные отчеркивания сводов только усиливали ощущение перспективы. Гектора охватило головокружительное ощущение, словно от взгляда в телескоп не с той стороны. Коридор бурлил от украшений и деятельности, не имея ничего общего с новыми представлениями о строгой чистоте, покоряющими немецкие заведения. По левую руку все простенки между высокими арками дверей, ведущих в спальни, заполнялись картинами в рамах и растениями в горшках. Скорость коридора осмеивали шкафы с геологическими курьезами и чучелами птиц. Туда и сюда сновали или стояли в разговорчивых группках десятки пациентов и работников.

— Сюда, профессор, — сказал Николас. — Это галерея Альберта — названа в честь принца-регента, тоже немца.

Гектора не обрадовала эта подробность.

Правую сторону этой бесконечной галереи перемежало множество высоких окон, выходящих на сады. Пока Николас торопился впереди, свет из каждого выделял его задор и спешку. В сиянии одного из них он остановился и обеими руками поторопил Гектора. Весьма и весьма похоже на утомленного отца, мешкающего из-за коротконогих детей. В этом свете он казался отскобленным до блеска и неестественно чистым. Волосы — густыми и волнистыми, челка хлопала по гордому и высокому лбу. Гектора пронзил проблеск зависти. Его волосы никогда не были такими, а пару жидких прядей, что еще осталась, приходилось каждое утро сплетать на лысеющей плеши, укладывая в угрюмой попытке изобразить жизнь. Это не тщеславие, убеждал он себя, лишь желание поддержать то, что раньше всегда было естественным. А этот Николас — вылизан с головы до пят вплоть до миловидности кумира кинокартин. Такая очаровательность беспокоила Гектора. Он встречал ее лишь в опасных или ненадежных людях. Припоминались двое студентов из Гейдельберга. Один — слабый ученик, зато заядлый дуэлянт с весьма невротичными вкусами. Второй же — фанатичный лютеранин, чьи совершенные черты сияли даже через серный цвет лица, вызванный оставленной без внимания аллергией на мыло. Оба — антисемиты.

Николас вышел из-под прямого света в следующую полосу тени между размеренно врезанными окнами и завел разговор с отдельно стоящей особой заполошного вида. И вновь он поманил к себе Гектора, и старик уже потихоньку начинал про себя рычать.

— Профессор Шоумен, это мистер Луис Уэйн [3] . Он хотел бы поговорить с вами одну минуту о кошках.

Выражение на лице Шумана было не описать словами.

— О кошках? — прошипел он.

Слово мгновенно разожгло мистера Уэйна, словно он не слышал его секундой ранее от Николаса. Пациент накинулся на руку Шумана, отчаянно схватил ее.