* * *

Анхер торопливо ел просяную кашу, не чувствуя вкуса. Его мысли были далеко отсюда. Рядом, на глиняной тарелке лежала жареная рыба, источавшая невероятные ароматы зажаристой корочки, но он и их не чуял. Нефрет сидела рядом, подперев щеку рукой, и любовалась тем, как он завтракает. Она понемногу втягивалась в новую жизнь замужней женщины, обходясь всего-то одной служанкой. Если бы узнали подружки из Пер-Рамзеса, вот пересудов было бы…

Анхеру никогда еще не жилось так тяжело, как сейчас. Но и так хорошо не жилось тоже. С одной стороны, он взялся за неслыханную по сложности задачу, а с другой — он почти ни в чем не знал отказа. У него было несколько каменщиков из Угарита, но они были непривычны тесать мрамор, как и он сам. Глыбы белого с золотистыми прожилками паросского камня привозили кораблями в порт, где их сгружали десятки человек. А уже потом Анхер осматривал каждый из них, решая, куда его отправить.

Лучшие куски мастер отбирал для статуи бога, которую уже начал возводить. Ее не сделать цельной никак, слишком малы глыбы мрамора, что могут здесь перевозить по воде. Те суденышки, что имеются в наличии на Сифносе, не идут ни в какое сравнение с огромными баржами, плавающими по Нилу. Потому-то статую придется собирать на железных штырях, потом полировать наждаком с Наксоса, а затем мельчайшим вулканическим пеплом с острова Фера, скрывая стыки. И, откровенно говоря, Анхер все свои силы бросил именно на нее, на статую. Он и сам не мог себе признаться в том, что настолько тщеславен. Он мечтал увидеть восхищение на лицах людей еще до того, как стены храма навсегда закроют созданную им красоту. Грех это перед лицом вечных, но господин сказал, что власти египетских богов на этой земле нет. И нет их глаз. А раз так, то и тщеславие мастера не будет наказано. Когда бог Тот взвесит после смерти его грехи, сравнивая их с тяжестью птичьего пера, то именно этот грех не ляжет на весы истины.

Анхер улыбнулся, мечтая, как проведет бессмертную сущность, а потом притянул к себе жену, налюбоваться которой не мог до сих пор. Он ласково потрогал ее щеку, потерся носом о ее носик и прошептал ей на ушко.

— Возлюбленная моя! Ты радость моего сердца! Ты моё пиво, мой хлеб, моя одежда! Без тебя я томлюсь(4).

— И ты мое пиво, — прошептала Нефрет, сердце которой понемногу растаяло. Она не смогла устоять перед ласковыми словами и подарками, что лились на нее нескончаемым потоком.

Жизнь налаживалась. Ее муж получил не только собственный дом за стеной, но и увесистый кошель из рук самого царя, и это помимо жалования. Нефрет так и не поняла значения слова «подъемные», как ни старалась, но то серебро пересчитала сама, внимательно рассматривая каждую монету. Выходило так, что это даже по столичным меркам было весьма существенной суммой, а потому самая чистая и светлая любовь накрыла девушку с головой.

— Я побежал, — торопливо сказал Анхер, схватив со стола горсть оливок. — Меня каменщики ждут.

— Почему ты время спешишь? — расстроилась Нефрет, на которую накатило вдруг игривое настроение. Пока муж ел, она невзначай поглядывала в сторону спальни, где поставили новую кровать, сбитую из настоящих досок. Старая, по обычаю сделанная из рамы с натянутыми кожаными ремнями, не выдержала напора молодости и приказала долго жить.

— Это же фенху, а не истинные люди! — поморщился ее муж, который, как и положено настоящему жителю центра мира, нипочем не отличил бы финикийца-фенху от аморея. Он презирал их совершенно одинаково.

— И что с того? — сморщила тоненький носик Нефрет.

— Они все дикари и неумехи, которым не светит доброе посмертие, — гордо выпятил грудь Анхер. — Если бы у меня в Пер-Рамзесе были такие каменщики, поверь, моя палка ходила бы по их спинам день и ночь.

— Тогда иди, конечно, — с сожалением ответила Нефрет, отложив семейные радости на поздний вечер. — А я возьму свое вязание и в гости схожу.

Она уже сдружилась с Анат, сестрой царского тамкара Рапану. И даже слабое знание языка ей не мешало, ведь девушка говорила с каждым днем все лучше и лучше. Здесь, на крошечном острове, все общались на ахейском, и порой только дома вспоминали родную речь. Говоры лелегов, карийцев, критян, пеласгов, амореев, хананеев и лувийцев понемногу вливались в здешнее наречие, превращая его в какой-то новый, ни на что не похожий язык, обогащавший друг друга разными понятиями.

Анхер вышел из дома, который прилепился боками к соседским постройкам, и быстрым шагом пошел в сторону порта. Узкий каменный коридор, каким были все улицы акрополя, расширялся только у царского дворца, который, по мнению Анхера, более походил на дом богатого провинциального писца, чем на обиталище повелителя стольких земель. И мастер твердо решил исправить это упущение в будущем. Одни колонны, небрежно вытесанные из грубого серого камня, чего стоят. Ужас просто! И дикая безвкусица.

Анхер вышел из ворот, рассеянно ответив на приветствие скучавшего около них копьеносца, и погрузился в шум портового города. Ему нравилось здесь. Чужеродная, совершенно непривычная разноязыкая суета, так пугавшая его в первые дни, стала теперь почти что родной. Тут жило столько людей, что египтянин в этой толпе даже не слишком-то и бросался в глаза. По крайней мере, хананеи, замотанные в целые рулоны тканей, выглядели для островитян куда более непривычно, чем смуглый парень в льняной юбке.

— Да что же это! — мастер остолбенел, остановившись в полусотне шагов от стройки, где стена маяка была поднята уже на пять локтей.

— Ты есть глупый! — встряхнул он каменщика, который завалил плоскость так, что это было видно даже на глаз, без уровня. И как только посмели положить каменные блоки без него!

— Простите, господин! — зажмурил глаза каменщик. — Что-то не так?

— Помет осла! Сын блудницы, недостойный собственной мумия! — заорал Анхер, брызжа слюной. Он остановился на мгновение, перевел дух и почти спокойно сказал.