— Я б из вашего управителя фигурку слепил… перекошенную, — скрипнул зубами Иннидис.

Хозяйские деньги их управитель возвращать не хотел, вот и понадеялся, что подмену никто не заметит. Или же сомнительная слава сумасбродного вельможи, выкупающего невольников даже в жалком состоянии, добралась и до рудников с приисками, вот ему и решили всучить этот полутруп, а потом прикинуться дурнями. А может, управитель и правда посчитал, что раб нужен только для скульптуры.

Иннидис время от времени ваял невольников — исхудалых, несчастных, связанных. Но обычно такие изваяния не пользовались успехом среди иллиринской знати — кому захочется смотреть на горемычных рабов, когда можно посмотреть на статуи богов или прекрасных дев и юношей.

Самого Иннидиса тоже не больно-то жаловали в высокородном обществе Лиаса, считали едва ли не безумцем и в этом не отличались от его родителей. Те ещё пятнадцать лет назад решили, что сын свихнулся, и если бы позже не погибли в пожаре, то к сегодняшнему дню уже наверняка отреклись бы от него. Да он и сам порою казался себе безумным.

О нём ходило немало насмешливых историй, которые рассказывались на торжествах и приёмах наряду с прочими сплетнями. Оно и понятно: с точки зрения вельмож он вёл совершенно неподходящий образ жизни для знатного иллиринца. Мало слуг, совсем нет рабов, недостаточно учтивы высказывания и странны суждения, слишком редко участвует в пиршествах высшего общества. Пожалуй, его и вовсе изгнали бы из этого общества, если б он не был скульптором. К художникам разного рода обычно проявляют снисхождение и прощают им чудаковатость, за которую других уже давно подвергли бы остракизму. Недаром их покровительница — танцующая богиня Лаатулла, полубезумная и непредсказуемая.

— Так что, господин, берёшь раба или увозить обратно? — спросил сизоволосый.

«Всех не спасёшь, Иннидис», — прозвучали в голове слова его некогда возлюбленного друга Уттаса.

— Увозите! — махнул он рукой. — С купчей и деньгами потом разберусь, с вашим хозяином.

Хатхиши осела на землю и, выдохшись, сейчас просто хлюпала носом и вытирала глаза.

Раб елозил на гравийной дорожке, приподнимаясь на локтях и снова падая, напоминая полураздавленное насекомое, отвратительное и в то же время вызывающее жгучую жалость. Покрытое язвами и кровоподтеками тело, отчётливо выпирающие ребра и ключицы, один глаз гноится, второго, на раздувшейся и посиневшей половине лица, и вовсе не видно, вместо него какая-то опухоль, как нарост. Очень короткие чёрные волосы торчат на голове клочками, словно часть из них была вырвана, пол-уха отсутствует, и оттуда по шее тянется уродливый багровый рубец. На теле тоже видны шрамы.

Невозмутимые охранники стояли за невольником и перед повозкой. Второй из них, до сих пор молчавший, приблизился к сизоволосому и, чуть наклонившись, прошипел:

— Ты сдурел, везти его обратно? От него давно никакого толку. Добей, чтоб не мучился, и дело с концом.

«Всех не спасти, Иннидис».

«Но хотя бы одного можно?»

— Ладно, оставляйте! — поморщился он.

Мужчины кивнули, наперебой возгласив:

— Да будут благосклонны к тебе боги, господин, — и тут же уселись в повозку, тронули коня и развернули к воротам, всё ещё открытым.

— Смотри-ка, быстро они, — фыркнул Иннидис, обращаясь к невольнику, который сейчас вряд ли был в состоянии осознать его слова. — Наверное, боялись, что я передумаю. — Он повернулся к Хатхиши и приподнял её за плечи. — Ступай в дом. Я сейчас разберусь с ним, — он кивнул на раба, — и тоже приду.

Иннидис хотел бы добавить, что они ещё поищут её Киуши, что надсмотрщики могли ошибиться, принять за её сына кого-то другого… Но если он сейчас даст Хатхиши надежду, которая затем не оправдается, ей будет больно вдвойне. Лучше он сам попробует отыскать её сына ещё раз, втайне от неё.

Женщина слабо кивнула и, еле переставляя ноги, поднялась по короткой лестнице к белеющему в сумраке дому. Он же склонился над рабом, и крепкая вонь ударила в нос. Смердело от бедняги до тошноты — должно быть, весь первый этаж провоняет. Но не бросать же теперь его здесь.

Он посмотрел на Орена — работник как раз закрывал за повозкой тяжёлые ворота вдали. Ладно, пусть этим и занимается. Сейчас быстрее самому всё сделать: раб лежал у самого крыльца.

Иннидис поднял невольника и потащил в дом, по пути отметив, что даже его племянница Аннаиса одиннадцати лет, и то, пожалуй, тяжелее будет. Этот же и вовсе будто ничего не весил.

Взойдя по узким ступеням, обрамленным двумя колоннами, Иннидис толкнул ногой дверь и, придерживая её плечом, бочком протиснулся со своей ношей внутрь, прошёл по короткому коридору в гостиную. В глубине залы, у стола, освещённого жировыми лампами, сидела, повесив голову, Хатхиши. Она не подняла взгляда и при его появлении.

Иннидис осмотрелся, прикидывая, куда бы поместить невольника. Точно не на диван у стены и не на тахту напротив, иначе потом придётся долго чистить парчовую обивку. Как уже придётся чистить собственную тунику. Ему только сегодня вернули её из стирки, но теперь на тонком оливковом хлопке отпечатались грязь и разводы от выделяющейся из язв сукровицы...

Иннидис остолбенел: как можно было быть таким беспечным? Обругав себя, он поспешно сгрузил раба здесь же, прямо у входа, на деревянный пол, а сам отодвинулся подальше и даже забыл отряхнуть пыль с сандалий, когда ступил на шерстяной ковёр. Родившийся в голове вопрос — что это за язвы? — заставил содрогнуться. Точно ли эти нарывы появились только от тяжкой работы, плетей надсмотрщиков, грязи, пота и голода? Что если они из-за какой-то смертельной заразы? А Иннидис притащил его сюда, в свой дом, где за дверью соседней комнаты Аннаиса разучивала новый танец: оттуда доносился её звонкий голос, отсчитывающий «тэй-та-тэй, та-ди-да-ди, та-тэй».