Эренбург не рассчитывал публиковать текст своей речи о Золя в Москве. Но тут к нему явился сотрудник «Известий», молодой честолюбивый человек, Юрий Оклянский. Прослышав, что Эренбург готовится выступить с речью о Золя, Оклянский загорелся желанием увидеть ее напечатанной. Эренбург попросил молодого энтузиаста действовать осмотрительно. Когда Оклянский познакомился с текстом, он понял, что предостережение Эренбурга не было напрасным и что «публиковать [статью — Дж. Р.] будет не просто <…> Статья нарушала неуловимые, однако же негласно соблюдаемые нормы и представления о том, что положено и что не положено открыто обсуждать на страницах нашей печати, — вспоминал Ю. Оклянский в своих мемуарах. — Она бросала вызов официальному кодексу приличий и умолчаний». Оклянский решил во что бы то ни стало напечатать статью. За неделю до намечавшегося выступления Эренбурга во Франции Оклянский принялся готовить статью для «Известий», снабдив ее кратким вступлением, которое должно было помочь в разговоре с цензорами. Как раз в то время издавалось Собрание сочинений Золя — двадцать шесть томов в русском переводе, и Оклянский использовал это как повод запустить статью Эренбурга; но ее не напечатали — ни на следующий день, ни через неделю. Как Оклянскому стало известно позднее, цензоры заинтересовались, кто он такой и почему пробивает статью Эренбурга, которая по их мнению, была явно «с душком». Редакция «Известий» попала в затруднительное положение: ведь Эренбург — «стреляный воробей, у него наверху связи, тем более дело касается заграницы!» Надо думать, заграничные связи оказались решающими. 9 октября, неделю спустя после выступления Эренбурга во Франции, текст все же появился в литературном приложении к «Известиям» — «Неделе» [854] .

Точно так же повезло Эренбургу с переизданием его мемуаров. В 1962 году начало выходить девятитомное собрание его сочинений, открывавшее, по крайней мере, несколько из его давно не печатавшихся, запрещенных произведений новому поколению читателей. Эренбург намеревался включить «Люди, годы, жизнь» в тома восьмой и девятый, которые стояли в издательских планах на 1966 и 1967 гг. Редактором Собрания была смелая, свободомыслящая женщина, Ирина Чеховская, читавшая Эренбурга и желавшая удовлетворить его требования. Тем более, что ее муж работал в Центральном Комитете и это придавало ей вес. При ее содействии Эренбург смог восстановить, по крайней мере, часть материалов, не пропущенных ранее цензурой [855] .

Одно из главных дополнений — большая глава о «Черной книге», которую в 1963 году Эренбург был вынужден снять. Кроме того в 1965 году он написал главу о Василии Гроссмане — через год после смерти писателя, — которую удалось включить в новое издание мемуаров [856] . Эти две главы существенно дополнили еврейскую тему, прозвучавшую в мемуарах Эренбурга — дополнили в период, когда почти ни в одном произведении, появлявшихся тогда в печати, не говорилось — даже не упоминалось, будто этого не было, — о муках, выпавших на долю евреев при нацистах. В годы, приведшие к Шестидневной войне, когда советских евреев захлестнуло беспрецедентное чувство единения с Израилем, «Люди, годы, жизнь», сообщая массу исторических сведений о вкладе евреев в мировую культуру, питали их чувство гордости.

И Эстер Маркиш, и Нина Вовси-Михоэлс — обе мысленно сравнивали Эренбурга с вошедшей в историю еврейского народа фигурой — Иосифом Флавием, который был одним из командиров войск Галилеи, когда в первом веке нашей эры в Иудее поднялось восстание против римского владычества. После катастрофического поражения Флавий сдался легионам Веспасиана, а позднее, живя на покое в Риме, написал свою знаменитую хронику «Иудейская война». По мнению Эстер Маркиш и Нины Вовси-Михоэлс, Эренбург придерживался той же стратегии выживания под игом необоримой власти, что и его далекий предшественник: протоколируй, что знаешь, и надейся, что другое поколение, евреев и не-евреев, существуя в лучших условиях, будет жить более счастливой, более спокойной жизнью. Шолом-Алейхем, Перец Маркиш, Анна Франк — все они были частью исторической и культурной памяти Эренбурга. Они вдохновляли его, но он не хотел такого знания для себя одного. После того как в 1944 году он прочел воззвание Тувима «Мы — польские евреи», он перевел его и всюду, где только мог, цитировал — не только потому, что эти строки глубоко его трогали, помогали найти свое еврейское «я», но и потому, что воззвание Тувима не было опубликовано на родном Эренбургу русском языке.

В раннем романе о Лазике Ройтшванеце, Эренбург заставил своего героя, когда тот первый раз попал в беду, выслушивая речь большевистского функционера в Гомеле, вздохнуть «жалобно и громко <…> с надрывом» [857] . Сам Эренбург научился подавлять свой вздох, прикрываясь молчанием и послушанием; но боль он чувствовал — еще как чувствовал! — и это объясняет ту печаль, что гнездится в сердцевине стольких его произведений. Ни слава, ни официальный статус, ни талант, ни то, что он остался жив, не перечеркнуло в нем чувства принадлежности к трагической судьбе русского еврейства.

В конце пятидесятых у Эренбурга появились симптомы рака предстательной железы. Всю свою жизнь он боялся врачей и стоматологов, доведя свои десны до такого состояния, что потерял все зубы, кроме моляров. Когда начались затруднения с мочеиспусканием, он не пошел к врачу и по недомыслию упустил месяцы. Наконец, решился проконсультироваться у московского специалиста, доктора Нехамкиной, работавшей в Городской клинической больнице № 6 («Басманной», как ее любовно называли москвичи по улице, где она находилась). Отнюдь не лучшая в столице по части оснащенности новейшим медицинским оборудованием, эта больница славилась хорошими врачами, и многие из интеллигентских кругов там лечились. Доктор Нехамкина договорилась, чтобы Эренбург прошел в больницу через боковую дверь. Он надел темный берет — частично, чтобы уберечься от промозглой погоды, частично, чтобы не узнали, кто он. Опытный врач, Нехамкина сразу поняла, насколько серьезно состояние Эренбурга: истощенное, серое лицо, частое затрудненное мочеиспускание, нередко с кровью. Осмотр и последующие анализы подтвердили ее подозрения — рак предстательной железы, захвативший мочевой пузырь. В конце пятидесятых уже практиковалась химиотерапия, и обратись Эренбург к врачу при первом появлении симптомов, метастазов можно было бы избежать, но даже после консультации с Нехамкиной он по-прежнему упорно не хотел лечь в больницу для дальнейшего обследования и лечения. Доктор не стала посвящать пациента в размеры его беды, сказав что у него доброкачественная опухоль, но Фане Фишман (приемной дочери Ирины Эренбург), которая сама была врачом, изложила все как есть, и даже порекомендовала, чтобы Эренбург показался еще одному урологу — подтвердить диагноз и убедить его в необходимости начать лечение.

Прошло несколько месяцев, прежде чем Эренбург поинтересовался названиями нужных ему лекарств. Наконец, Лизлотта Мэр уломала его посетить стокгольмского специалиста, который, полностью подтвердив диагноз Нехамкиной, назначил курс химиотерапии. От какого-либо хирургического вмешательства — оно могло бы сказаться на его активности — Эренбург наотрез отказался. В Москве Ирина и Фаня периодически советовались с Нехамкиной по телефону, но самого больного доктор больше не видела. Правда, он ей звонил — обсудить новые лекарства или проявление симптомов, но специально просил никому об этих звонках не рассказывать. Когда он умер, в августе 1967 г., дочь обнаружила его запятнанное кровью нижнее белье — Эренбург прятал его на даче [858] .

Несмотря на болезнь, Эренбург по-прежнему проявлял такую же энергию и работоспособность, которые характеризовали весь его творческий путь на протяжении десятилетий. При Хрущеве отпала необходимость осторожничать и сдерживаться на общественной сцене, и Эренбург мог открыто возражать на критику. Правда, не все его публичные выступления задевали главные политические струны. Так, в 1959 году он ввязался в длительную дискуссию, развернувшуюся в советской печати по поводу давнишнего спора между представителями гуманитарных и точных наук («лириками» и «физиками») о роли искусства и культуре эмоций в современной жизни. Начало полемике положило безобидное происшествие: ответ Эренбурга на письмо студентке, поведавшей, почему она рассталась со своим женихом, сухим и бессердечным. Вскоре последовали отклики с разными мнениями, которые публиковались «Комсомольской правдой», вызвав внимание широкой аудитории и поток писем, адресованных Эренбургу [859] . Еще Эренбург попытался обогатить советскую агрикультуру, введя в обиход бельгийский салат «витлуф», считая, что возможность выращивать этот сорт зимою даст экономические выгоды России. Он так увлекся этой идеей, что даже решил привлечь к ней внимание самого Хрущева.