Эренбург вернулся в Испанию в конце сентября. Полный решимости помочь военным усилиям республики, он почти все время находился среди анархистов и бойцов народного ополчения. Особенно ему нравилось работать с Дуррути, в котором он чувствовал готовность пересмотреть свои нереальные политические принципы и даже поступиться ими, чтобы эффективнее противостоять Франко. Эренбург имел значительное влияние на Дуррути, поддерживая его усилия дисциплинировать своих бойцов. Прагматизм Дуррути — он выступал за участие анархистов в центральном правительстве — возможно, стоил ему жизни. В черные для Мадрида дни он повел колонну анархистов защищать западные окраины Университетского городка, где в тяжелых боях республиканцы сдерживали фашистское наступление. Там 21 ноября он был убит — не исключено, что пулей товарища-анархиста, противника соглашения об участии в национальном правительстве.

В Мадрид Эренбург попал в декабре. Город по-прежнему обстреливали артиллерийские орудия и бомбили с воздуха; Мадрид был первым огромным городом, испытавшим на себе то, что многим другим — Лондону, Токио, Ленинграду, Роттердаму — пришлось вынести позднее. В своих репортажах Эренбург старался донести до советских читателей настроение, царившее в городе:

«Сегодня немецкий самолет скинул здесь бомбу. Переулка больше нет: развалины, земля, мусор. Пожарные. Вот они вытащили два трупа — старуха и девочка. У девочки нет ног. А лицо спокойно. Кажется, что это разбитая кукла <…> О чем писать? Снова и снова кричать в телефонную трубку, что фашисты звери?» [404]

Советский Союз был теперь крепко втянут в схватку, и Эренбург стал главным глашатаем дела республики. В январе он вернулся в Париж, где собрал второй альбом об Испании, поместив в нем репортажи 1936 года, фотографии и фрагменты антифашистских плакатов кисти испанских художников. В феврале он был уже снова в Испании, чтобы писать о войне. Февраль оказался для республики черным месяцем: мятежники захватили Малагу, впервые подверглась налетам Барселона.

Эренбург жил в Мадриде или Барселоне, но то и дело отправлялся в Валенсию, куда перебралось испанское правительство и где базировался руководимая Андре Мальро эскадрилья добровольцев. Был среди них еврей из Палестины, Йехецкель Фиккер, которому довелось не раз видеть Эренбурга и которому запомнилось, что он не скрыл своего чувства гордости, когда встретил среди защитников республики палестинского еврея. Фиккер знал, что Эренбург отличается исключительным самообладанием, и был крайне удивлен, застав его в минуту прорвавшихся чувств. Вблизи казарм эскадрильи был убит шрапнелью молоденький солдат. «Когда мы поняли, что он мертв, многие заплакали, — вспоминал Фиккер. — И тут я увидел Эренбурга. Он стоял чуть в стороне и смотрел на мальчика, которого мы подняли на руки. Крупные слезы катились у него из глаз» [405] .

Эренбург понимал, что работа в Испании связана с риском для жизни — риском, удвоенным опасной политической обстановкой. Трагедия гражданской войны в Испании заключалась не только в победах фашистов; война совпала с великой сталинской чисткой, и если советское общество было пронизано сексотами, то точно так же ими кишели ряды советских офицеров и дипломатов в Испании. Эренбург знал, что за каждым его шагом следят. Многие советские «добровольцы» чувствовали себя в опасности, находясь в иностранном государстве, а к Эренбургу относились с подозрением. Он был для них чужаком, чья верность Сталину не могла не быть наигранной. «Он не совсем наш, — говорил кое-кто из них Стефе. — Все время живет за границей». В свою очередь, Эренбург предостерегал Стефу, советуя держать некоторые свои мнения при себе. «Не надо объяснять им как вы любите русских, но не любите Сталина», — одергивал он ее [406] .

Эренбургу крайне не нравился Андре Марти, верховный политический комиссар Интернациональных бригад. Андре Марти был старым членом французской коммунистической партии. Впервые его имя прозвучало, когда в 1919 году молодым матросом, служившим во французской эскадре, вторгшейся в Черное море, он выступил против усилий Франции поддержать белое движение. Марти пользовался безоговорочным доверием Сталина и платил ему фантастической преданностью. Позднее Эренбург писал о Марти: «это был человек честный, но легко подозревавший других в предательстве, вспыльчивый и не раздумывавший над своими решениями <…> Он говорил, а порой и поступал, как человек, больной манией преследования» [407] . Убийственный портрет Андре Марти — коммуниста, который отдает бесконечные приказы расстрелять верных добровольцев, — дал в романе «По ком звонит колокол» Эрнест Хемингуэй: «нет ничего опаснее, чем обращаться к нему [Марти — Дж. Р.] с каким-нибудь вопросом» [408] .

В Испанию в феврале 1937 года Эренбург вернулся вместе со своим закадычным другом Овадием Савичем, который должен был представлять там «Комсомольскую правду». Несколько недель спустя Савича попросили давать корреспонденции и для ТАСС (советского агентства, ведавшего сбором известий из-за рубежа); прежнего корреспондента, Елену Мирову, отозвали в Москву. Когда Эренбург спросил по телефону свою дочь, что с Мировой, Ирина вместо ответа на вопрос заговорила о погоде. Среди живых Мировой уже не было.

Отправляясь на войну в Испанию, Эренбург лелеял честолюбивые помыслы внести значительный вклад в дело борьбы с фашизмом, но после нескольких месяцев в Испании счел необходимым вести себя предусмотрительнее: сталинские агенты были вездесущи. Вернувшись в Испанию из Парижа в феврале 1937 года, Эренбург стал воздерживаться от прямых политических инициатив. Отложил пропагандистские разъезды на грузовике, уклонялся от роли посредника между советскими дипломатами и анархистами.

В романе «По ком звонит колокол» атмосфера фальши и интриги, характеризовавшая советское присутствие в Испании, метко схвачена Хемингуэем. В одном из знаменитых эпизодов Роберт Джордан, этот американский идеалист, попадает в «Гэйлорд», гостиницу вблизи Прадо, служившую штаб-квартирой советской миссии, «Там, у Гэйлорда, — вспоминает про себя Джордан, — он узнал, например, что Валентин Гонсалес, прозванный El Campesino, то есть крестьянин, вовсе и не крестьянин, а бывший сержант Испанского иностранного легиона» [409] . Кампесино был легендарной фигурой в Испании, бесстрашный, эффективный командир, в чьей знаменитой бороде и «крестьянских корнях» воплощалась решимость республики. В подтасовке его происхождения заключалась маленькая ложь — удобный пропагандистский трюк. Эренбург тоже участвовал в этой игре: не он ли в «Известиях» наградил Кампесино титулом «Чапаев испанской революции» [410] ?

С Эрнестом Хемингуэем Эренбург впервые встретился в гостиничном номере Михаила Кольцова. Это первое их знакомство описывалось не раз. Эренбург, говоря на французском, спросил Хемингуэя, передает ли тот для американской прессы очерки или новости, как это делает он, Эренбург, для советской печати. К величайшему удивлению Эренбурга, его вопрос вывел Хемингуэя из себя: схватив бутылку, американец чуть было не запустил в него ею. Присутствовавшие в комнате успели ее перехватить, недоразумение быстро разъяснилось: Хемингуэй принял французское nouvelles (информация, новости), за испанское novelas (романы) и решил, что Эренбург над ним надсмехается.