Власти реагировали иначе. Через несколько дней после появления «Бабьего яра», газета «Литература и жизнь» напечатала длинную иезуитскую отповедь Евтушенко, принадлежащую перу литературного критика Дмитрия Старикова. Стариков не отрицал, что фашисты зверски расправлялись с евреями, но выражал недоумение, почему Евтушенко понадобилось говорить только о евреях, когда так много других национальностей тоже пострадали от фашистов. Дабы подкрепить свое несогласие в автором «Бабьего яра», Стариков цитирует выборочно строки из стихотворения Эренбурга под тем же заглавием, написанного в 1944 году, и из его статей военного времени, чтобы показать — евреи лишь одна из многих групп, подвергшихся преследованию. Единственный верный путь — тот, которым, как утверждалось, шел Эренбург, — это неуклонный интернационализм, то, что исключает выпячивание невзгод одной нации перед другой [839] .

Эренбург пришел в ярость и тут же написал обстоятельный ответ на статью Старикова. Однако «Литературная газета», которой и так уже порядком досталось за то, что рискнула напечатать «Бабий яр», поместить письмо Эренбурга отказалась. Твердо решив сказать в этом деле свое слово и отмежеваться от Старикова, Эренбург с присущей ему уклончивой гибкостью, обратился к М. А. Суслову. Западные газеты, объяснял он Суслову, просят его, Эренбурга, выразить свое мнение о евтушенсковском стихотворении и вызванной им полемикой; и хотя «Литературная газета» отказалась поместить его, Эренбурга, развернутый отклик, он по-прежнему предпочитает высказывать свои взгляды в советской печати, а не в каком-нибудь европейском издании, которое может злоупотребить ими в «антисоветских» целях. Суслов сдался. В итоге ответ Эренбурга, датированный 3 октября, появился в «Литературной газете» только 14 октября. С почти нескрываемым возмущением Эренбург с предельной ясностью излагал свою позицию: «Находясь за границей, я с некоторым опозданием получил номер газеты „Литература и жизнь“ от 27 сентября, в котором напечатана статья Д. Старикова „Об одном стихотворении“. Считаю необходимым заявить, что Д. Стариков произвольно приводит цитаты из моих статей и стихов, обрывая их так, чтобы они соответствовали его мыслям и противоречили моим» [840] . Объясняя, почему между его ответом на статью Старикова и ее появлением в печати прошло более двух недель, Эренбург ссылался на свое пребывание за границей. Он на самом деле побывал за это время в Европе, но ссылка потребовалась, чтобы прикрыть вероломные игры властей. Так или иначе, Эренбург свое слово сказал.

Примерно через год на одной из нескольких непростых встреч с интеллигенцией, происходивших между декабрем 1962 и мартом 1963 года, Н. С. Хрущев припомнил историю с «Бабьим яром». Он обвинил Евтушенко в разделении убитых гитлеровцами жителей Киева по национальному признаку, добавив, «что в том же повинен и Эренбург». Ни Эренбург, ни Евтушенко подобного разноса не заслуживали. «Евтушенко — молодой русский, я — старый еврей, — писал Эренбург. — Н. С. Хрущев заподозрил меня в национализме. Каждый читатель может сам рассудить, правда ли это» [841] .

Публичные высказывания Эренбурга о судьбе советских евреев свидетельствуют о непоследовательности его воззрений. В своих публичных выступлениях он всегда говорил об Израиле с осторожностью, не желая задевать Кремль, с одной стороны, а с другой, сказать что-либо против Израиля как законного государства. Поэтому трудно определить его роль в возрождении национального чувства, вспыхнувшего в евреях после шестидневной войны 1967 года. Эренбург, к тому же, умер в августе — до того, как эмиграционное движение привлекло внимание мировой общественности, до того, как десятки тысяч советских евреев стали настаивать на своем праве эмигрировать. Эренбург не предвидел такого потока желающих выехать в Израиль навсегда.

В мае 1959 г. Эренбург, как сообщала «Джерусалем Пост», выступая во Франции, заявил, что «не верит, чтобы большие массы советских евреев пожелали покинуть свою страну. Он считает, что число возможных эмигрантов не превысит ста тысяч». Даже такой уровень эмиграции, по его мнению, может иметь неприятные последствия и привести к усилению антисемитизма в СССР [842] .

В том же году молодой студент, еврей по национальности, изложил Эренбургу в письме свои мысли о судьбе советского еврейства. В ответе ему Эренбург откровенно высказал свои воззрения на этот счет. Он писал, что поддерживает издание «книг, журналов и газет на идиш для тех, кто считает этот язык родным», хотя считает, что большинство центров еврейской культуры уничтожены нацистами и возродить их невозможно. Свое письмо он заканчивал советом лично юному корреспонденту: «не гордиться и не стыдиться своего национального происхождения. И гордость, и стыд мне равно непонятны: я не люблю, когда к людям подходят как к племенному скоту. Из всех национализмов я все же предпочитаю интернационализм». Но даже при этом Эренбург отнюдь не был склонен отбросить с равным презрением все формы национальной гордости. Как он объяснял другому человеку, написавшему ему в начале 1967 года, «национализм и расизм одинаково противное явление среди русских, среди украинцев, среди евреев. Но расизм кошек опаснее, чем расизм мышей» [843] .

Находясь за границей, Эренбург осмотрительно старался не противоречить официальной советской линии. В 1960 г. его командировали во Францию просить Андре Блюмеля, главу общества «Франция — СССР» и активного деятеля в еврейской диаспоре, добиться отмены конференции о положении советских евреев, которая должна была открыться в Париже [844] . Если Эренбург и прилагал усилия, чтобы сорвать эту конференцию, то его дипломатичное вмешательство ни к чему не привело. В 1962 году один французский репортер спросил его, как он относится к своему еврейскому происхождению. Эренбург ответил, что нельзя любить человечества, если не любишь народ, к которому принадлежишь. А как насчет Израиля, спросили его в лоб. Ответ был более уклончив: «Я сочувствую некоторым людям, которые были вынуждены из-за преследований туда уехать, но мне не нравится политика этого государства» [845] .

Если, утверждая свои интернационалистские убеждения, Эренбург был искренен, то, тем не менее, вел он себя отнюдь не как завзятый ассимилированный еврей. В своей знаменитой статье в «Правде» в сентябре 1948 года он заявлял, что «мало общего между евреем-тунисцем и евреем, живущим в Чикаго, который говорит по-американски, да и думает по-американски. Если между ними действительно есть связь, то <…> эта связь порождена антисемитизмом» [846] . Сам он чувствовал эту связь в себе и часто вел себя так, как если бы все, что случалось с евреями, случалось и с ним. Сталкиваясь с антисемитизмом, Эренбург всегда неуклонно подтверждал, что он еврей. Такие чувства вряд ли выросли на бесплодной почве.

16 марта 1959 года в Москве торжественно отметили столетие Шолом Алейхема. На вечере его памяти председательствовал Эренбург; именно по его инициативе и благодаря его престижу стало возможным провести этот вечер. Заседание происходило в скромном помещении Литературного музея на улице Дмитрова; зал вмещал всего двести человек. Как вспоминает в своих мемуарах «Долгое возвращение» Эстер Маркиш, «это было событие — впервые за много лет устроили вечер, посвященный жизни и творчеству еврейского писателя». На вечере присутствовала группа сотрудников израильского посольства «с выделявшимися на их лацканах значками государства Израиль» [847] . Было много выступавших, некоторые читали стихи. Прозвучал доклад о жизни и творчестве Шолом-Алейхема, и доклад об отношении Шолом-Алейхема к Максиму Горькому. В заключение — оно стало «гвоздем» вечера — Давид Маркиш, сын замученного Переца Маркиша, прочел свои стихи, посвященные этому чествованию.