«Они [обвиняемые — Дж. Р.] рассказывали чудовищные веши, их жесты, интонации были непривычными. Это были они, но я их не узнавал. Не знаю, как Ежов добился такого поведения. Ни один западный автор халтурных полицейских романов не мог бы напечатать подобную фантастику <…>

Все мне казалось нестерпимо тяжелым сном, и я не мог толком рассказать о процессе даже Любе и Ирине. Я теперь также ничего не понимаю, и „Процесс“ Кафки мне кажется реалистическим, вполне трезвым произведением» [432] .

Вернувшись домой, в Лаврушинский, Эренбург едва мог говорить. Только сказал своим, что это — ужасно, и лег на диван лицом к стене. Несколько дней он ничего не ел — не мог [433] .

В «Известиях» рассчитывали получить от него статью о судебном заседании. «Я вскрикнул „Нет!“ — И, видно, голос у меня был такой, — возвращаясь памятью к тем дням, писал Эренбург, — что после этого никто не предлагал мне писать о процессе» [434] . Савич слышал, как он сказал: «Есть вещи, о которых приличный человек не пишет».

За эти месяцы жизни в Москве Эренбург написал только две статьи об Испании и дал одно интервью для печати. Первая статья, «За жизнь», появившаяся, когда не прошло еще двух недель со дня расстрела Бухарина, описывает бомбежку Барселоны и указывает, что Франко опирается на помощь Германии и Италии [435] . Ни то, ни другое особого интереса собой не представляли. В конце очерка Эренбург, однако, приводил нелепый лозунг, принадлежащий генералу Миллану Астрею: «Muera la inteligencia! Viva la muerto!» («Смерть интеллигенции! Да здравствует смерть!») и часто провозглашаемый на фашистских сборищах. Эренбургом были написаны сотни ярких гневных очерков о гражданской войне в Испании, но, видимо, не случайно единственная статья, в которой нашлось место для чудовищного призыва генерала Астрея, пришлась на время после бухаринского процесса, когда Эренбург стал прямым свидетелем уничтожения близкого друга, да и сам имел серьезные основания опасаться за свою жизнь. Читая статью, невольно задаешь себе вопрос, а не является ли защищаемая Эренбургом «жизнь» его собственной и не означает ли само заглавие, поставленное автором во время Walpurgisnacht [436] взаимных обвинений и смертей (когда шел процесс, вокруг костров и ночного Кремля собирались толпы, требовавшие смерти подсудимым), замаскированным или, по крайней мере, подсознательным протестом против чисток, против ужасной участи стольких друзей. Фашисты скандировали: «Смерть интеллигенции! Да здравствует смерть!», советские прокуроры требовали крови «врагов народа». Рядовой советский гражданин не осмелился бы, даже в самых глубинных закоулках сознания, помыслить о параллели между Сталиным и Франко. Но Эренбург не был рядовым советским гражданином.

После расстрела Бухарина, о котором публично объявили 15 марта, Эренбург уже не мог терпеливо сидеть и ждать, когда ему разрешат уехать. Он решил обратиться непосредственно к Сталину, аргументируя, что место, где его талант найдет наилучшее применение, сейчас Испания. Прошло несколько недель, и Эренбурга вызвали в «Известия», чтобы объявить ему — придется остаться в России: «Товарищ Сталин считает, что при теперешнем международном положении вам лучше остаться в Советском Союзе». А за книгами и вещами, оставшимися в Париже, разрешат съездить жене. У Эренбурга были все основания считать, что он задержан. И в этот момент он решился на неслыханный поступок. Не слушая возражений жены и других членов семьи, Эренбург вторично написал Сталину, повторив свою просьбу о разрешении уехать. «Я понимал, конечно, — вспоминал он впоследствии, — что, скорее всего, после такого письма меня арестуют, и все же письмо отправил <…> От волнения ничего не ел». Однако риск себя оправдал, что подтвердил звонок из «Известий». В майские праздники Эренбург принимал участие в трансляции с Красной площади: говорил про Испанию, а несколько дней спустя они с Любовью Михайловной уже заняли свои места в поезде на Хельсинки. Оба испытывали огромное чувство облегчения. «Мы сидели с Любой на скамейке в сквере и молчали, — вспоминал Эренбург о пересадке в Финляндии. — Не могли разговаривать даже друг с другом» [437] .

Почему советский аппарат передумал и выпустил Эренбурга за границу, установить невозможно. Сам он в своих мемуарах не дает тут никаких объяснений — разве что жил в такие «времена, когда судьба человека напоминает не разыгранную по всем правилам шахматную партию, но лотерею» [438] . И все же поведение Эренбурга в этот критический момент остается уникальным, и то, что его не репрессировали в 1938 году, ни позднее, было не просто счастливым подарком судьбы. Начиная с 1924 года, когда Сталин впервые обратил на него внимание в лекции «Об основах ленинизма», его жизнь стала зависеть от воли этого одного человека. Других литераторов, менее известных или по другой причине более уязвимых, могли арестовывать и уничтожать сидящие в правительственных креслах разных уровней десятки, сотни, даже тысячи партийных вождей и гепеушников. Десятки миллионов людей были в тридцатых годах ими схвачены. Сталин физически не мог подписать каждый арест. «Если бы он читал списки всех жертв, — справедливо писал Эренбург, — то не смог бы делать ничего другого» [439] . Как только жертвы оказались разнесенными по графам — кулаки, верующие, националисты всех видов, сионисты, троцкисты, бухаринцы, — выполнять разнарядку было уже делом местных гепеушников. Никто, однако, не хотел брать на себя ответственность за ликвидацию человека, заслужившего положительный отзыв самого Сталина. Однажды отметив Эренбурга, он вполне мог в любое время вспомнить о нем снова. Эренбург жил под дамокловым мечом, но чтобы перерезать державшую его нить, нужен был кивок Сталина.

Эренбург, надо полагать, что-то такое чувствовал, и это придало ему решимости привлечь к себе внимание в зловещие недели после суда над Бухариным. Это был опасный шаг — даже безрассудный, как оценили его жена и дочь, — но при непредсказуемости советской системы Эренбург решил презреть осторожность, махнув на все рукой. Возможно, его первое письмо вообще не передали Сталину, а возможно, Сталин затребовал досье Эренбурга и, удовлетворенный, отправил его обратно в Европу. Так или иначе, но Эренбург не стал ждать в Лаврушинском переулке, где посреди ночи остановится шумный лифт. Он отказался быть свидетелем собственной погибели. К тому времени он, без сомнения, понимал, как ему повезло, что личная беседа со Сталиным в 1934 году у него не состоялась; встреча с диктатором с глазу на глаз сильно увеличивала вероятность ареста в будущем. В отличие от Михаила Кольцова Эренбург научился держаться от Кремля на достаточном расстоянии.

Только недавно стало известным, какой опасности тогда он подвергался. Много лет спустя после расстрела Бухарина Эренбург узнал от секретаря Бухарина и от его вдовы, Анны Михайловны Лариной, — почти двадцать лет проведшей в лагерях и ссылке, — что он чуть было не стал обвиняемым на бухаринском процессе. На допросах Карл Радек показал, что Эренбург сопровождал Бухарина в поездке к нему на дачу, где Бухарин и Радек «за глазуньей» планировали государственный переворот [440] . Хотя в феврале 1937 года Радек был осужден, тогда расстрелян он не был, и есть все основания полагать, что следователи, допрашивавшие Бухарина, устроили ему очную ставку с Радеком, подтвердившим свои ложные показания. Однако к марту 1938 года Эренбург в бухаринском деле уже не фигурировал.

Похожие события произошли годом позже. На этот раз их главными жертвами оказались Всеволод Мейерхольд и Исаак Бабель [441] . Шестидесятилетнего Мейерхольда арестовали 20 июня 1939 года. На допросах, в ходе которых его жестоко избивали, он «сознался», что входил в заговор, возглавлявшийся Бухариным и Радеком, и является членом троцкистской ячейки, куда был «завербован Ильей Эренбургом». Только в 1955 году, когда дело Мейерхольда было пересмотрено, а сам он реабилитирован, Эренбургу стало известно об этих обвинениях.