«И вот, вдруг цадик видит, что старый Герш падает на пол без чувств. Шутка сказать — со вчерашнего дня он ничего не ел и ничего не пил. Цадик понял, что если сейчас же не кончится молитва, старый Герш умрет на месте. И цадик сказал Богу: „Я, может быть, поступаю очень глупо. Я должен был убедить тебя, что больше ждать нельзя. Тогда бы ты спас все обширное человечество. Но я не могу сейчас больше с тобой разговаривать, потому что мне некогда: если я останусь еще один час на небе, старый Герш, который стирает в Бердичеве постыдное белье, обязательно умрет. А где это сказано, что я имею право заплатить за счастье всего обширного человечества жизнью старого Герша?“»

Для Лазика мысль, проповедуемая мудрым ребе, ясна и убедительна. Революция, Гражданская война, бесконечные казни — все это совершалось во имя будущего счастья человечества. Но если раввин не может допустить, чтобы старый еврей умер ради прихода на землю мессии, то кто может взять на себя право приказать принести в жертву другое человеческое существо? [229]

В своих мемуарах Эренбург бегло говорит о том, как у него возник замысел «Бурной жизни Лазика Ройтшванеца», когда в 1927 году во время посещения Польши он услышал массу забавных историй о хасидах и их суевериях. Однако это безобидное объяснение лишь камуфляж. Если не считать нескольких хасидских историй, которые рассказывает Лазик, ничего общего с традиционным еврейским бытом, с жизнью евреев в бесконечном числе shtetls [230] , разбросанных по Польше и Украине, у Лазика нет; о еврейских общинах Эренбург имел весьма смутное представление, почерпнутое из поездок к деду в Киев. Роман этот — вовсе не о той жизни, с которой Лазик и семья Эренбурга расстались навсегда; это — книга о еврее, который, отказавшись от традиционного образа жизни, тщетно пытается найти себе место в жизни широкого цивильного общества. Живет ли Лазик в коммунистической Москве или в капиталистическом Париже, его все равно постоянно шпыняют и бьют, пока он, наконец, не решается уехать в Палестину, где надеется оказаться членом общества, созданного для его блага.

Отнюдь не случайно и вовсе не ради изобретательного поворота фабулы Лазик Ройтшванец ищет прибежища в Палестине. Палестина — логическое его прибежище. Однако Лазик и там не находит желанного счастья. Евреи ведут себя не хуже и не лучше всех прочих — даже по отношению к «своему»; Лазика снова бьют и бросают в тюрьму — в девятнадцатый раз. Неугомонный Лазик решает организовать «Союз по возвращению на родину» и вернуться в Гомель. Но подобные чувства вызывают такое возмущение, что за Лазиком гонятся по улицам Иерусалима, пока он не оказывается за пределами города — один, ночью, на проезжей дороге. Дошагав до каменного шатра над гробом Рахили, он, обессилев, теряет сознание и умирает [231] .

Когда в 1934 году Эренбург приехал в Москву на Первый съезд советских писателей, его пригласили на прием, устроенный на даче Горького, куда прибыли все члены Политбюро — кроме Сталина [232] . Оказалось, что многие читали «Бурную жизнь Лазика Ройтшванеца» (надо полагать, в зарубежном издании); говоря с Эренбургом о его романе, они высказывали опасение, что такая жалкая фигура, как Лазик, может способствовать антисемитизму. Только Лазарь Каганович, единственный еврей в составе Политбюро, неодобрительно отозвался о романе — и по причине прямо противоположной: он считал, что от «Лазика» веет «еврейским национализмом». Это было опасное обвинение, которое Каганович охотно выдвигал всякий раз, когда упоминались страдания евреев. «Лазик» был первым среди романов Эренбурга, который наотрез отказались публиковать в Советской Союзе. Там его напечатали лишь в 1989 году.

Романы Эренбурга явились частью возрождения литературы и культуры в период НЭПа. Крупнейшие писатели этих лет не состояли в коммунистической партии. Эренбург, Анна Ахматова, Алексей Толстой, Борис Пильняк, Евгений Замятин — все они в разной степени сохраняли независимость и в своих произведениях не подлаживались ни под какую определенную идеологию.

Эренбург был, однако, единственным советским писателем, жившим за границей, и это делало его сугубо уязвимым для крикливых идеологических нападок. Судьба его романов двадцатых годов отражала все более ужесточавшееся, по мере приближения следующего десятилетия, отношение большевистского режима к искусству и литературе. Ортодоксальная марксистская критика была к произведениям Эренбурга особенно непримирима. В длинной статье, напечатанной в «Известиях» от 1-го октября 1923 года, подчеркивалось, что Эренбург пребывает «на стыке двух культур», «поэтому ему не дано ни с одной из них органически слиться. Характерно, что белые считают Эренбурга красным, а красные — белым. А он в действительности, — продолжал автор известной статьи, — только великолепный анархиствующий, интеллигенствующий обыватель, т. е. в политическом смысле слова ни рыба, ни мясо». И в итоге делался вывод: Эренбург — рабочему классу «вреден» [233] . Другой критик обзывал Эренбурга «последышем буржуазной культуры», «литературным анахронизмом» [234] . Для критиков подобного толка Эренбург был инородным элементом, своего рода проводником чуждых влияний, порочные книги которого отражали мировоззрение писателя, чье воображение и преданность были отданы буржуазному Западу, а не большевистскому Востоку.

«Рвач» подтверждал репутацию Эренбурга как писателя опасного. Автор внутренней рецензии на книгу предупреждал издательство, что ее необходимо снабдить предисловием, в котором нужно «вскрыть буржуазность, подчас враждебность Эренбурга советской власти» [235] . В «Красной газете» (ленинградская «вечерка», выходившая огромным тиражом) Эренбурга обвиняли в том, что он изображает низменное растленное общество — не иначе как «выполняет социальный заказ эмигрантской интеллигенции, рисуя уголок советской Москвы, где нет коммунистов, нет социалистического строительства, нет вдохновенного созидания новой жизни» [236] .

Эренбург пристально следил за критическими отзывами в советской печати, пытаясь оценить, в какой мере эти нападки скажутся на его положении. Судьба «Рвача» особенно его волновала. Книга писалась им в Париже с июля по ноябрь 1924 года, сразу по приезде из Москвы. В январе 1925 года он уже знал, что советского издания «Рвача», скорее всего, не будет. Издательство «Ленгиз» от романа отказалось; Эренбург получил официальное письмо, в котором сообщалось, что «тов. Ионов [директор „Ленгиза“ — Дж. Р.], ознакомившись с содержанием Вашего романа, пришел к заключению, что выпуск его в пределах СССР невозможен» [237] . Тем временем Эренбург договорился о напечатании «Рвача» в одном эмигрантском издательстве; книга вышла в июле 1925 года в Париже.

Эренбург тотчас послал несколько экземпляров книги в Россию друзьям, в том числе и Е. Полонской, на чье суждение и дружбу очень полагался. Он с волнением ждал ее отзыва; в письме к ней, отправленном в сентябре, он писал: «Боюсь, что „Рвач“ не пойдет у вас [в Советском Союзе — Дж. Р.]. Как тебе кажется? Покажи твой экземпляр литературной публике и напиши мне нелицеприятное суждение. Я очень изолирован, и это не всегда приятно». В том же письме он мимоходом упоминал, что «начал роман (еще один) „автобиографический“ (или псевдо): Париж, босячество, скука…» Речь шла о романе «Лето 1925 года», самом личном и самом печальном из всех им написанных. (Первоначально он собирался назвать книгу «Отчаянье Ильи Эренбурга»), Книга эта пронизана сумеречным угнетенным настроением. Эренбург вновь выступает в качестве героя собственного романа, на протяжении которого то и дело охотится за окурками на парижских тротуарах. Осенью 1925 года в письме к Е. Полонской, написанном в разгар работы над романом, он жаловался, что «впал в „черную бедность“. Живу скандинавскими переводами и аскетической фантазией», — писал он, имея в виду свои заметки, поставляемые им в советские газеты [238] . Месяц спустя он снова сетовал на свои беды, делясь с Полонской своим горячим желанием побывать в России, и тут же вздыхал: «не знаю, удастся ли — из-за денег» [239] .