НЭП просуществовал недолго. В «сферах» разворачивались драматические события, исходу которых суждено было сказаться на всем советском обществе. После смерти Ленина среди членов Политбюро началось лавирование в борьбе за власть. К 1927 году Сталин, опираясь на Бухарина, одержал верх и удалил из Политбюро своих главных врагов — Льва Троцкого, Льва Каменева и Григория Зиновьева. Троцкого с позором изгнали в далекую ссылку — в Алма-Ату. Каменева и Зиновьева выселили из кремлевских квартир; по свидетельству очевидцев, Зиновьев, некогда особенно близкий Ленину, его личный секретарь, съезжал, неся в руках ленинскую посмертную маску. Хотя и Каменеву, и Зиновьеву на политической карьере пришлось поставить крест, оба они остались в Москве и получили солидные должности. Окончательная расправа с ними была еще впереди.

От союза со Сталиным Бухарин выиграл; многие даже считали его вторым лидером страны. Однако воспользоваться этим удачным политическим шагом он не сумел, уже к 1929 году, когда Троцкого изгнали из Советского Союза, Сталин полностью Бухарина затмил.

Достигнув верховной власти, Сталин приступил к свертыванию НЭПа и стремительному внедрению Первого пятилетнего плана. НЭП был переходным периодом, когда партия решила пойти навстречу нуждам крестьянства и установить экономическое и социальное равновесие. Тем не менее, многие активисты восприняли НЭП как упадок боевого духа в партии, как нежелание осуществить быстрые социальные перемены; Сталин положил конец их неудовлетворенности. С принятием в 1928 году Первого пятилетнего плана, он приступил к программе быстрой индустриализации страны, а затем к принудительной коллективизации ее сельского хозяйства. Партия пошла в наступление против жителей страны. Были мобилизованы все человеческие ресурсы, включая литературу и искусство. С НЭПом и атмосферой терпимости было покончено. Страна становилась царством Сталина — царством страха.

Трудности Эренбурга с Главлитом усугубились. Его книги и статьи по-прежнему публиковались, но опасения на их счет зазвучали в критике настойчивее и приобрели более серьезный характер. Так, сборник его эссе о европейской культуре и европейском обществе — «Белый уголь, или слезы Вертера» — вышел в 1928 году с необычным, если не сказать странным предисловием, в котором после похвал стилю Эренбурга и его знанию Запада утверждалось: «легко доказать, что автор „Николая Курбова“ еще тесно связан с тем прошлым, которое он обливает ядом желчной сатиры и скептицизма» [252] . Эренбург, говорилось в статье, остается «по другую сторону баррикад». Даже Н. И. Бухарин счел необходимым отступиться от Эренбурга. В статье, напечатанной в «Правде», Бухарин упомянул «Лазика Ройтшванеца» в числе романов, авторы которых предпочитают «размазывать безыдейную, скучную, совсем неправдивую в своей односторонности литературную блевотину» [253] .

В конце двадцатых годов Анатолий Гольдберг — тогда иностранный студент в Берлине, а позже известный комментатор русского вещания Би-Би-Си, чьи программы жадно ловили миллионы советских слушателей, — стал свидетелем инцидента в Берлине, отражавшим это отрицательное отношение к Эренбургу официальных советских лиц. Однажды Гольдбергу довелось присутствовать на чтениях, устроенных группой советских и немецких писателей. Среди прочих попросили выступить и Эренбурга, которому тогда случилось быть в Берлине. Аудитория, как запомнилось Гольдбергу, состояла из немецкой интеллигенции, русских эмигрантов и таких, как он сам, студентов-иностранцев; вторая половина зала была представлена сотрудниками из огромного штата советского посольства. Эренбургу предстояло читать последним, но как только он открыл свой новый роман «Заговор обреченных» — о Гракхе Бабефе, отвергавшем террор и ратовавшем за эгалитарную демократию, за что и был арестован, а затем, в 1797 году, казнен, — советская часть слушателей покинула зал [254] .

Несколько позже, 26 августа 1929 года, последовал неожиданный и сокрушительный удар. Борис Волин, прежде вовсю поносивший Эренбурга в журнале «На посту», разразился погромной статьей против Евгения Замятина, Бориса Пильняка и Ильи Эренбурга, напечатанной на первой полосе «Литературной газеты», официального органа Всероссийского союза писателей. Волин обвинял всех троих в том, что каждый из них разрешил публикацию по крайней мере одного своего произведения на Западе после того, как оно было запрещено или не рекомендовано к печати советскими цензорами. Пильняк и Замятин жили в Советском Союзе, где Пильняк возглавлял Московское отделение союза писателей, а Замятин — Ленинградское. «Красное дерево» Пильняка и «Мы» Замятина были сочтены «неприемлемыми». Что касается Эренбурга, то, живя во Франции, он опубликовал там отдельным изданием роман «Рвач», причем на Западе роман появился в более длинном и полном варианте, чем в Советском Союзе. «Мы обращаем внимание на этот ряд совершенно неприемлемых явлений, компрометирующих советскую литературу, и надеемся, что в их осуждении нас поддержит вся советская общественность», — заканчивал свою статью Б. Волин [255] .

Судьба Пильняка и Замятина была прямо противоположна той, какая сложилась у Эренбурга. Все двадцатые годы Замятин пользовался репутацией талантливейшего и честнейшего писателя России, честь, за которую заплатил дорогой ценой. Дважды он сидел в одиночной камере: первый раз в 1905–1906 гг. за революционную деятельность при царе, второй — в 1922 г. при комиссарах; оба раза в одном и том же тюремном отсеке. Подобно Эренбургу, он являлся главной мишенью напостовских критиков. Его роман «Мы» был в Советском Союзе запрещен и стал объектом злобной ругани. В 1929 г., вслед за погромным наскоком «Литературной газеты» Замятина отлучили от советской литературы. Травля, которой подверглись Замятин и Пильняк, была, по правде говоря, частью общего плана режима принудить писателей работать на социалистическое переустройство страны, покончив с аполитичностью членов Всероссийского союза писателей, состоявшего в основном из беспартийных попутчиков.

В последующие за статьей Волина недели Замятина и его роман «Мы» вовсю громили члены Ленинградского отделения писательского союза, однако исключать его им не довелось. Замятин сам в знак протеста подал заявление о выходе из этой организации. Два года спустя, в 1931 году, он, в порыве отчаянья, обратился с письмом прямо к Сталину, прося разрешения выехать за границу. Разрешение — не без помощи Горького — было дано, и Замятин выехал в Париж. Однако там снова вступить на литературное поприще он не смог и, сокрушенный безысходностью своего положения, умер в 1937 году.

Судьба Бориса Пильняка была еще трагичнее. В 1926 году он опубликовал повесть, которая в итоге стоила ему жизни. В этой повести он коснулся острого вопроса — смерти Михаила Фрунзе, народного комиссара армии и флота, умершего в 1925 году в результате хирургической операции. По Москве ходили слухи, что на операции, скорее всего ненужной, настоял Иосиф Сталин, замысливший убить Фрунзе. «Повесть непогашенной луны» — так называлось это произведение Пильняка — печаталась в «Новом мире». Пильняк предпослал ей предисловие, в котором специально оговаривал: фабула «Непогашенной луны» никоим образом не связана со смертью М. В. Фрунзе. Тем не менее, обстоятельства безвременной кончины народного комиссара и рассказанная в «Непогашенной луне» история полностью совпадали. Более того, сходство созданного Пильняком образа «негорбящегося человека» — холодной, параноической политической фигуры — не оставляло места для сомнений. Меры были приняты немедленно. Весь тираж этого номера «Нового мира» был сразу конфискован; редакторы журнала каялись, признавая опубликование повести грубой ошибкой. Воронский, которому она была посвящена, отказался от этой чести и заклеймил повесть как «злобную клевету на нашу партию» [256] . Однако НЭП, с его относительной терпимостью, еще считался официальной политикой партии; Пильняку дали заграничный паспорт и возможность совершить путешествие по Дальнему Востоку, откуда он присылал красочные путевые заметки. Возмездие пришло позднее.