По мере того как Эренбург все больше усваивал советскую точку зрения, в его романах смещался фокус. Теперь его занимал новый, весьма изощренный проект — исследовать и описать на документальной основе западный капитализм, «сложную машину, которая продолжала изготовлять изобилие и кризисы, оружие и сны, золото и одурь» [263] . Проект этот он назвал «Хроникой наших дней» и с 1928 года — за год до того, как произошел обвал на американской фондовой бирже — до 1932 года, когда он стал корреспондентом «Известий», Эренбург создал цикл книг, в центре которых — рассказ об отдельных отраслях промышленности и алчности их хозяев-миллионеров. Как и всё, что выходило из-под пера Эренбурга, эти его книги вызвали бурю негодования и горячие споры. Основываясь на подробном экономическом и историческом анализе, Эренбург взялся за нескольких богатейших магнатов мира. По использованным в этих произведениях приемам они, в сущности, ассоциируются не с художественной, а с публицистической литературой. В книге «10 л. с.» Эренбург выводит современных автомобильных тузов — Андре Ситроена, Пирпонта Моргана, Генри Форда; в «Короле обуви» он сосредоточивает внимание на Томасе Бате, легендарном чешском предпринимателе, первым создавшем обувную компанию, которая заполонила рынки Европы дешевой обувью; в «Фабрике снов» он описывает Голливуд, Джорджа Истмена и его фотокамеру «кодак»; а в книге «Единый фронт» — Ивара Крейгера, шведского короля спичек.

Книги Эренбурга их героям не понравились. После того как в немецкой прессе появились статьи Эренбурга, излагавшие, какими жесткими диктаторскими методами управляет своими фабриками Батя, разъяренный обувной король возбудил против Эренбурга дело в германском суде, надеясь взыскать с него порядочные суммы по гражданскому и уголовному искам. Ивар Крейгер также вступился за свою честь. Когда в 1930 году появился «Единый фронт», он выступил против Эренбурга во французских газетах; позже секретарь Крейгера сообщил, что после самоубийства Крейгера обнаружил «Единый фронт» на его ночном столике.

При всем том, несмотря на антикапиталистический тон, эти книги нелегко находили путь в Советский Союз. Да, в них осуждались язвы капитализма, но и не восславлялся коммунизм как противовес торжествующему на Западе злу. В 1930 году Эренбург в письме к Е. Полонской повторял прежние жалобы:

«Я написал за последнее время, кроме Бабефа, „10 л. с.“. Отрывки, точнее лохмотья, были напечатаны в „Красной Нови“. Книга должна была выйти в „Зифе“, выйдет ли — не знаю. После сего написал „Единый фронт“ — это роман о европейских трестах, о новых видах акул, в частности, о шведских спичках и о Крейгере. У меня обидное для писателя положение — я пишу для… переводов.» [264]

«10 л. с.» были впервые опубликованы в 1929 году в Берлине; последующие советские издания ни разу не давали текст книги полностью. «Единый фронт» — самая длинная и самая лихая книга из этого цикла — до сих пор не напечатана в Москве, несмотря даже на то, что она обличает прожженного выжигу-капиталиста. «Хроника наших дней» вышла в 1935 году одним томом, с текстом, прореженным многочисленными купюрами. Сталин все крепче забирал страну в свои руки, и положение Эренбурга как публициста и романиста оставалось шатким. «Единый фронт» был последней книгой, которую он осмелился напечатать в Европе, не заручившись благословенным советским изданием; а когда его книги выходили в Москве, им предпосылались предисловия, в которых читателя предупреждали о спорной позиции автора. Забавно, но в те годы Эренбург был, по правде говоря, рад этим предисловиям: без них такие его произведения как «10 л. с.» или «Виза времени» вообще вряд ли увидели бы свет.

Тем не менее предисловия эти отражали шаткое положение Эренбурга на культурном небосводе. В 1931 году крупный большевистский деятель и дипломат Ф. Ф. Раскольников — позже, в 1939 году, в силу обстоятельств переменивший фронт и выступивший с сокрушительной критикой диктатуры Сталина — в предисловии к «Визе времени» говорил об Эренбурге с дружеским укором, что он «замкнулся в скорлупу гордого индивидуализма и пессимистического скептицизма». Что же касается борьбы рабочего класса в Европе, то Эренбург «не уделяет внимания коммунистическим партиям, которые, например, во Франции, Германии и Чехословакии существуют легально». По мнению Раскольникова, это «как раз плохо» [265] и отражает политическую неустойчивость Эренбурга.

Таков был официальный взгляд на литературный путь Эренбурга. Вышедшая в 1931 году Малая советская энциклопедия относила Эренбурга к категории писателей противоречивых, двойственных, награждая следующей безапелляционной формулировкой: он «высмеивает западный капитализм и буржуазию, но не верит в коммунизм и творческие силы пролетариата.» [266]

Сталин требовал более непреходящей верности. А Эренбург… «До сорока лет я не мог найти себя, — вспоминал он, говоря о 1931 годе, — петлял, метался». Он был в растерянности, устал «жить одним отрицанием» [267] . Его романы и памфлеты высмеивали и Восток, и Запад, советские учреждения и европейский капитализм. Шестью годами ранее, в романе «Лето 1925 года» он откровенно писал о приспособляемости своей натуры и об утрате веры:

«Мои годы наполняют водевиль с переодеваниями, но, ей-ей, я не халтурю, я подчиняюсь <…> Вы верите <…>, я же не верю ни во что. Так я устроен, и мой окостеневший позвоночник уже не поддается никакому выпрямлению. Но бывают часы <…>, когда я готов от злобы любить, от отчаяния верить, верить во что угодно — в программу, в анкеты, в регистрации» [268] .

Успехи нацизма в Германии поставили Эренбурга перед выбором. В книге «Люди, годы, жизнь» он вспоминает кризис, охвативший Европу, депрессию, фашизм и надвигающийся триумф Гитлера. Действия и маневры Гитлера были ему хорошо известны. В 1931 году он дважды побывал в Германии в командировках. Статьи, которые он написал после этих поездок, кричали об опасности того, что он там увидел:

«На вокзале расписание. Такой-то поезд приходит в 11 часов 30 минут 30 секунд. Кому нужны эти секунды? Продавцу блоков „Принтатор“ [269] ? Ветеринару? Общественному мнению? Философам? Смерти? Это порядок, порядок наперекор кризису, нищете, отчаянию, порядок до самого конца, наперекор концу, порядок во что бы то ни стало, жестокий порядок, который мыслим разве что на небе или в убежище для умалишенных <…>

Что станет в тот, видимо, и впрямь недалекий день, когда страсти одолеют? <…> Что станет в тот день хотя бы с расписанием поездов? Эта секундная точность не превратится ли в громадный хаос, в столь же маниакальную разруху?…» [270]