В ту пору, если я заговаривал с Эренбургом об иудаизме, он только смеялся, да и сам я смеялся. До 1930 года такого рода разговоры казались нам чем-то архаичным и мы предоставляли рассуждать на эту тему археологам и злополучным неудачникам. Нам и в голову не могло прийти, что этих несчастных скоро будет не счесть. Только сегодня, думая о кипучей энергии Эренбурга и его приспособляемости, я понимаю, что отдаю должное неисчерпаемой тяге к свободе, неистовому чувству свободы <…>

Эренбург прежде всего еврей <…> Он отрешился от своего происхождения всем своим существованием, облаченным в иные одежды на Западе, куря голландский табак и путешествуя через контору Кука <…> Но он не стер в себе еврея, и для меня это был новый тип еврея, истый Ашкенази» [524] .

Задолго до гитлеровского «окончательного решения» Эренбург осознал, в чем главная проблема в жизни современного еврея: отождествляя свою судьбу с положением своего народа, оставаться верным гражданином определенной страны. В статье «Французские евреи и война», написанной в апреле 1917 года, Эренбург указывал, что еврейские солдаты, кем бы они ни были в мирное время — притесняемыми рабочими или благополучными торговцами, — сражаются с одинаковым рвением, в том числе и русские и румынские евреи, чей статус угнетаемых хорошо известен. Он говорил о французских евреях-пацифистах и о «тысячах алжирских, марокканских и тунисских евреев, которые откликнулись на призыв Франции», и подчеркивал, с каким удовлетворением французские солдаты еврейского происхождения восприняли решение недавно учрежденного в России Временного правительства отменить черту оседлости и предоставить евреям равные права. При всей его ассимилированности, Эренбурга крайне волновала эта проблема, по-прежнему стоявшая перед евреями в любом обществе, потому что евреи были вынуждены жить в двух мирах, не являясь неотъемлемой частью ни одного, ни другого. Антисемиты полагают, что евреи не могут быть в равной степени верными как стране своего рождения, так и братьям по крови. Эренбург сознавал существование этого предрассудка. Именно поэтому свою статью 1917 года он начал с провидческого напоминания: «греко-римский мир обвинял евреев в том, что они среди космополитического общества оставались националистами, современный мир их обвиняет в том, что среди националистов они являются космополитами» [525] .

Эренбург никогда не забывал, что он еврей. В 1944 году ему довелось прочесть статью Юлиана Тувима «Мы — польские евреи», выражавшую те же чувства, которые волновали Эренбурга и как русского патриота, и как еврея. В первую годовщину восстания в Варшавском гетто Тувим, узнав о гибели матери от рук нацистов, написал об антисемитизме и своей польской родине. Прочитав это обращение, он — вспоминал Эренбург — «долго не мог ни с кем говорить». «Мы — польские евреи» не удостоилось быть переведенным на русский язык; Эренбург перевел его сам, часто цитировал, а затем включил несколько отрывков в мемуары «Люди, годы, жизнь».

«И сразу я слышу вопрос: „Откуда это „мы“?“ Вопрос в известной степени обоснованный. Мне задавали его евреи, которым я всегда говорил, что я — поляк. Теперь мне будут задавать его поляки, для подавляющего большинства которых я был и остаюсь евреем. Вот ответ и тем и другим. Я — поляк, потому что мне нравится быть поляком. Это мое личное дело, и я не обязан давать кому-либо в этом отчет. Я не делю поляков на породистых и непородистых, я предоставляю это расистам, иностранным и отечественным. Я делю поляков, как евреев, как людей любой национальности, на умных и глупых, на честных и бесчестных, на интересных и скучных, на обидчиков и обиженных, на достойных и недостойных. Я делю также поляков на фашистов и антифашистов <…> Я мог бы добавить, что в политическом плане я делю поляков на антисемитов и антифашистов, ибо антисемитизм — международный язык фашистов <…>

Я слышу голоса: „Хорошо. Но если вы — поляк, почему вы пишите „мы — евреи“? Отвечу: „Из-за крови“. — „Стало быть, расизм?“ — Нет, отнюдь не расизм. Наоборот. Бывает двоякая кровь: та, что течет в жилах, и та, что течет из жил. Первая — это сок тела <…> Другая кровь — это та, которую главарь международного фашизма выкачивает из человечества, чтобы доказать превосходство своей крови над моей, над кровью замученных миллионов людей“» [526] .

Война с гитлеровцами продолжалась, а в Советском Союзе — и это страшно удручало Эренбурга — рос антисемитизм. Еще в ноябре 1941 года он услышал антисемитские высказывания не от кого-нибудь, а от знаменитейшего советского писателя Михаила Шолохова: «ты воюешь, а Абрам в Ташкенте торгует», — бросил ему Шолохов. Эренбург пришел в ярость и крикнул, что не хочет «сидеть за одним столом с погромщиком!» [527] . Расизм Шолохова был широко известен. Позже, в ноябре того же года, Василий Гроссман в подробном письме об антисемитизме опровергал постыдные инсинуации Шолохова, упоминая, как много солдат-евреев он встретил на фронте:

«Несколько раз с болью и презрением — вспоминал антисемитскую клевету Шолохова. Здесь на юго-западном фронте тысячи, десятки тысяч евреев. Они идут с автоматами в снежную метель, врываются в занятые немцами деревни, гибнут в боях. Все это я видел. Видел и прославленного командира I Гвардейской дивизии Когана, и танкистов, и разведчиков. Если Шолохов в Куйбышеве, не откажите передать ему, что товарищи с фронта знают о его высказываниях. Пусть ему стыдно будет» [528] .

В ходе войны евреи действительно были отмечены непропорционально большим числом наград, чем бойцы любой другой национальности Советского Союза. Они отличались во всех родах советских войск. Эренбург остановился на этом вопросе, говоря о нем с особой болью в выступлении на очередном собрании Еврейского антифашистского комитета в феврале 1943 года, сразу по возвращении из Курска.

«Я встретил еврея преклонных лет, отца знаменитого летчика, и вот что он мне рассказал: „Говорил я с неким официальным лицом, и он спросил меня: „Как вы объясните тот факт, что на фронте нет евреев? Почему на войне не видно евреев?“ Я ничего ему не ответил, потому что почувствовал: комок подступает к горлу. Это было всего через четыре дня, как я получил извещение о гибели сына“» [529] .

Эренбург в полный голос и где только мог воевал с антисемитскими предубеждениями; многим казалось, будто он единственный журналист, пишущий «о муках евреев» [530] . В ноябре 1943 года в статье, опубликованной в «Красной звезде», он рассказывал о героических подвигах, совершенных бойцами-евреями в различных воинских подразделениях советских вооруженных сил: «Гитлер хотел сделать из евреев мишень. Евреи России показали ему, что мишень стреляет, — писал он. — <…> Когда-то поэты мечтали об обетованной земле. Теперь для еврея есть обетованная земля: передний край, там он может отомстить немцам за женщин, за стариков, за детей» [531] .