В этот период, как и прежде, Эренбург уцелел благодаря тому, что обратился непосредственно к Сталину. Знал ли Сталин о чинимых ему препятствиях или просто играл с ним, желая посмотреть, как он будет реагировать, — установить невозможно. Прошел всего год, как Эренбурга — по рекомендации самого диктатора — наградили Сталинской премией за роман «Буря»; сажать его в тюрьму было как-то не совсем удобно, но и оставлять на свободе в разгар кампании «борьбы с космополитизмом», казалось в равной мере странным. Источником причины, по которой Эренбурга не тронули, невольно был он сам. Как верно заметил Михоэлс, он и Эренбург служили ширмами; теперь остался только Эренбург, а в апреле 1949 года режиму необходимо было, — о чем Эренбург упоминает в своих мемуарах, — чтобы он появился на Конгрессе сторонников мира в Париже. Его попросили подготовить выступление и представить для просмотра. «Когда передо мной оказался белый лист, я начал писать о том, что меня волновало» — а именно о «расовой и национальной спеси». В своих мемуарах Эренбург старается создать впечатление, что эти его слова предназначались Кремлю — в предостережение против развернутой режимом «антисемитской» кампании. Однако, к удивлению Эренбурга, его вызвали в Кремль и, показав экземпляр составленной им речи, «отпечатанный на хорошей бумаге» (такой, на которой обычно печатали то, что давали на просмотр Сталину), похвалили. Против строк о расизме и шовинизме «на полях значилось „Здорово!“ Почерк показался мне мучительно знаком…», — завершает рассказ об этом эпизоде Эренбург [698] .

Прибыв в Париж, Эренбург встретился со своими давними друзьями — Луи Арагоном и Эльзой Триоле. Они спросили о кампании «против космополитов», но Эренбург отвечать на их вопросы не мог. Он чувствовал, что заболевает; им владело только одно желание — вернуться домой, чтобы избежать выступления на Конгрессе. В ту ночь он ни минуты не спал. «Передо мной вставал Перец Маркиш таким, каким я его видел в последний раз. Я вспоминал фразы из газетных статей и тупо повторял: „Домой!“» [699] . Но несмотря на нервное истощение и депрессию, он выполнил задание. Он не раскрыл что случилось с Перецем Маркишем, с Соломоном Михоэлсом, с десятками друзей и знакомых, которые уже погибли или еще сидели по тюрьмам. Он не хотел просить политического убежища на Западе, оставив жену и дочь на расправу мстительным властям. Возможно, он и считал, что его слова о расизме требовали мужества, но увидев сталинское «Здорово!», понял, до какой степени его беззастенчиво используют. Как заметила Эстер Маркиш в своей книге «Долгое возвращение»: «Я просто не могу поверить, что человека столь проницательного и опытного, как Эренбург, можно было одурачить такой типично сталинской уловкой. Ведь никогда не было столько разговоров о демократии и правах, гарантированных конституцией, как в разгар чисток!» [700] В своих мемуарах Эренбург подчеркивал, каким несчастным чувствовал он себя в Париже, когда понял «какой ценой человек расплачивается за то, что он „верен людям, веку, судьбе“» [701] . Эти туманные высокие слова не могут скрыть того, что Эренбург и сам несомненно сознавал: его покорное служение режиму, в особенности, когда он, путешествуя, общался с иностранцами, было той ценой, которую он заплатил за то, что остался жив.

Но и в этих жесточайших обстоятельствах несвободы и принуждения, Эренбургу удавалось проявлять незаурядную независимость. Через три месяца после его командировки в Париж был закрыт вильнюсский музей, а его фонды распределены по разным архивам и культурным учреждениям Литвы. Бывшие партизаны не забыли данного Эренбургу слова: Израиль Кроник с приятелем отправился в Москву, везя два чемодана, набитые папками с материалами «Черной книги». Они отвезли их на квартиру Эренбурга. По воспоминаниям Кроника, Эренбург был очень бледен, с взъерошенными волосами. Только два года прошло с тех пор, как он приезжал в Вильнюс, но, стоя в передней, Кроник думал о том, как Эренбург состарился и что с ним что-то произошло [702] . После отъезда вильнюсцев Эренбург спрятал папки у себя в квартире, храня их в чулане без окон. Один из его друзей вспоминал, что еще в 1965 году видел эти папки у него под кроватью [703] . Когда Эренбург умер, власти попросили его вдову сдать их, но Любовь Михайловна заявила, что не знает, где они находятся [704] .

Внешне Эренбург продолжал преуспевать. Он, как и прежде, разъезжал по конгрессам сторонников мира и публиковал ругательные статьи о Соединенных Штатах и их западных союзниках. Как только что избранный член Верховного Совета, он серьезно относился к своим обязанностям; время от времени он наезжал в Ригу, стараясь помочь своим избирателям с решением их проблем — получить жилплощадь, работу, возможность учиться в Москве.

Поездки Эренбурга в Европу проходили отнюдь не так гладко, как бы ему хотелось. Весною и летом 1950 года он побывал в Швеции, Бельгии, Швейцарии, Германии и Англии, и во всех этих странах сотрудники американских посольств пристально следили за его деятельностью, стараясь помешать этим вояжам «столь известного хулителя Соединенных Штатов». В Брюсселе, где Эренбург находился в апреле, его выступления были, в сущности, сплошной пропагандой — «едким и ироническим поношением Соединенных Штатов, которое он основывал на своем визите туда в 1946 году», как докладывали наблюдатели из посольства. К досаде посольства, послушать Эренбурга собралось около 1800 бельгийцев, толпа, «состоявшая вовсе не из обычных на таких сборищах экстремистски настроенных заурядных коммунистических оборванцев <…> Аудиторию составила чистая публика, а в королевской ложе в течение почти двухчасовой речи Эренбурга сидела вдовствующая королева Бельгии Елизавета». Елизавета вскоре дружески приняла Эренбурга у себя. У них оказалась общая страсть — к цветам, и на протяжении нескольких последующих лет королева посылала Эренбургу редкие луковицы и семена для цветника, который он разбил на своей даче. Из Бельгии Эренбург попытался попасть во Францию и Италию, но в обеих странах ему отказали в визе. А когда в аэропорту «Ле Бурже» под Парижем он «попросил разрешения задержаться в Париже на двадцать четыре часа, Министерство внутренних дел распорядилось его из аэропорта не выпускать» — небывало жестокое обращение с кавалером ордена Почетного легиона [705] .

Три недели спустя, в июле, Эренбург пережил совсем иной и более бурный прием в Лондоне. Неожиданно ему дали визу, и он смог выступить на грандиозном митинге «за мир», который состоялся на Трафальгарской площади. А затем он оказался втянутым в незапланированную пресс-конференцию, где его ожидала толпа журналистов. Четыре года назад, в Соединенных Штатах, когда представители американской прессы засыпали его вопросами, он легко находил на них ответы. Но в 1950 году слишком многое о событиях внутри Советского Союза начало просачиваться наружу — выглядя, увы, правдой. В своих мемуарах Эренбург не преминул отметить, что «зал был набит журналистами и вели они себя настолько вызывающе, что меня бросило в пот» [706] . Только что разразилась Корейская война, и без малого двести журналистов, явившиеся на пресс-конференцию, меньше всего были настроены на легкую пикировку. Анатолию Гольдбергу, присутствовавшему там от Би-Би-Си, запомнилось, как Эренбург «в течение двух часов доблестно держал оборону, увертываясь от одних вопросов и парируя другие контрвопросами, спасаясь полуправдой и туманными двусмысленными ответами, но отчаянно стараясь избежать прямой лжи». Правда, в одном случае искусно отбиться оказалось невозможным. Эренбурга спросили о судьбе Давида Бергельсона и Ицика Фефера, которых — не без основания — считали арестованными. Эренбург ответил, что два года ни того, ни другого не встречал, правда, и раньше, поскольку его близкими друзьями они не были, виделся с ними лишь изредка — и это, по существу, было правдой. Однако затем он добавил тонкую ложь, которая, как это воспринял Гольдберг, «была намеренно преподнесена так, чтобы прозвучать правдой <…> „Если бы с ними произошло что-нибудь дурное, — заверил по-французски Эренбург, — я бы об этом знал“» [707] . Что и говорить, поскольку перспектива просить политического убежища в Англии его не устраивала, у него не было иного выбора, как помогать камуфлировать устроенный сталинским режимом погром и отводить подозрения от того, какова истинная цена жизни и смерти в Советском Союзе.

Таким поведением Эренбург обеспечивал себе благосклонность режима и по-прежнему оставался у него в чести. В январе 1951 года было публично отмечено шестидесятилетие Эренбурга. «Литературная газета» не пожалела места, воздавая ему хвалы [708] . Союз писателей устроил торжественный прием и выставку его произведений; зал с экспозицией дополняли экспликации о его творчестве. На этом вечере ему был вручен орден Трудового Красного знамени — одна из высших наград в Советском Союзе. Эренбург обратился к собравшимся на чествовании с благодарственной речью, он знал, как надо выразить свою признательность:

«Мне хочется от всего сердца поблагодарить человека, который помог мне, как всем нам, написать многое из того, что мною написано, и который поможет написать то, о чем я мечтаю. Этот человек был со мной на фронте, и на шумных митингах, посвященных защите мира, и в тишине ночной комнаты, когда я сижу перед листом бумаги. Благодаря его, я благодарю и наш великий народ» [709] .

Не впервые Эренбург опускался до подобострастной лести, играя на слабости Сталина к напыщенным комплиментам. Впрочем, в Советском Союзе это было общим явлением — так вели себя все, даже те, кто отстаивал свою нравственную независимость. Осип Мандельштам, заклеймивший Сталина в нескольких своих стихотворениях, в 1937 году пытался спасти себе жизнь созданием «Оды Сталину». Анна Ахматова в отчаянной попытке вызволить сына из исправительно-трудового лагеря в 1947 году написала цикл «Слава миру».

Отдавая и далее дань заслугам Эренбурга, Секретариат Союза писателей в связи с юбилеем постановил издать собрание его сочинений. Такое издание всегда весьма важно для советского писателя, поскольку означает крупные гонорары. Эренбург смог построить себе небольшую дачу в московском пригороде, Новом Иерусалиме, расположенном к северу от столицы и на значительном расстоянии от Переделкина, где находились летние резиденции знаменитых писателей (и где у него тоже была дача, которую он утратил в 1940 г.). За редкими исключениями Эренбург не жаловал своих коллег по Союзу писателей и намеренно выбрал для своей дачи участок подальше от мест, где жили они.