По всей стране началась всеохватывающая антисемитская кампания. Из университетов отчисляли студентов-евреев, выпускников медицинских вузов, евреев по национальности, загоняли в самые отдаленные районы, многих специалистов вынуждали уходить с работы. В лагерях заключенных-евреев подвергали наказаниям — так, ни за что. С каждым днем Эренбург все явственнее ощущал, что почва колеблется у него под ногами. Надежде Мандельштам, встретившей его тогда, он сказал: «Я готов ко всему» [723] .

О настроении в стране Эренбург был много лучше осведомлен, чем большинство его соотечественников. После сообщения ТАСС о «деле врачей», он получал письма пачками; каждое было криком боли и страха перед растущей антисемитской истерией:

«Мне тридцать два года, — писала ему одна москвичка. — Я родилась в Москве. Я не знаю другого отечества. Я не знаю другого строя. Я даже ни разу не выезжала из Москвы.

Мои родители, которые за месяц до войны поехали в Минск повидать мою сестру, были там зверски убиты. Мой муж погиб под Сталинградом. Я тогда была беременна, но не покидала Москву всю войну и работала, сколько хватало сил.

У меня одиннадцатилетний сын, которого я подымаю сама. И вот несколько дней назад, его соученики загнали его в уборную и с криками: „Получай, жид! Так их всех!“ избили. Что же это происходит?

Неужели вы обо всем этом не знаете? Неужели вы не можете рассказать об этом соответствующим властям?

На работе <…> я сижу в комнате еще с двадцатью товарищами. Я единственная еврейка. Последнее время со мной никто не разговаривает. Уборщица всем наливает чай, но меня обносит, и никто не обращает на это внимания.

Моего сына избили. Он два дня пролежал в постели, но в школе никто не принял никаких мер, никто даже не сказал ребятам, как надо, а как не надо поступать.

Кто же вы? Почему вы молчите? Вы — продажная душа или вы честный человек?

Я хотела прийти поговорить с вами, но раздумала. Я боюсь, я не доверяю вам» [724] .

В большинстве полученных Эренбургом писем его просили заклеймить арестованных врачей как предателей. Один из корреспондентов проклинал Израиль — эту «военную базу американского империализма», соглашаясь с тем, что среди советских евреев есть такие, «кто способен совершить гнуснейшее преступление — покуситься на жизнь руководителей советского правительства — за доллары и фунты». Он заклинал Эренбурга «сказать всему советскому народу, всему миру, что мы, советские граждане, советские трудящиеся евреи, не имеем ничего общего с группой подлых буржуазных националистов» [725] . Легко, увы, понять, что побуждало простых евреев писать эти отчаянные письма. Одни верили официальным обвинениям, другие понимали, что сообщение в «Правде» было частью более обширного замысла. И все искали путей, как защитить себя.

В этой атмосфере умопомрачения и смуты Эренбурга наградили Сталинской премией «За укрепление мира», что подтверждало высказанное Михоэлсом: их обоих, Эренбурга и Михоэлса, Кремль использовал, чтобы маскировать официальный антисемитизм. За несколько дней до церемонии вручения премии высокопоставленный чиновник попросил Эренбурга в ответной речи сказать несколько слов о «врачах-преступниках». Эренбург отверг это предложение наотрез, заявив, что готов отказаться от премии. 27 января 1953 года церемония все же состоялась; она проводилась в Свердловском зале Кремля. Эренбургу в этот день исполнилось 62 года. Несколько его личных друзей, включая Луи Арагона и Анну Зегерс, выступили с поздравительными речами. Ни Сталин, ни другие члены Политбюро на церемонии не присутствовали. Премии мира претендовали на выражение гуманных чувств, присутствие же высоких государственных лиц выявило бы фальшь подобных притязаний.

Эренбург произнес краткую речь: но от того, что он говорил, у слушавших его холодок побежал по коже. «На этом торжестве <…> я хочу вспомнить тех сторонников мира, которых преследуют, мучают, травят и убивают. Я хочу сказать про ночь тюрем, допросов, суды — про мужество многих и многих» [726] . Любовь Михайловна, находившаяся в зале, потом сказала мужу, что когда он упомянул о тюрьмах, «люди, сидевшие рядом с нею, замерли» [727] . Назавтра речь Эренбурга появилась на первой полосе газеты «Правда»; только к словам о преследованиях, дабы советские читатели не сделали нежелательных выводов, было сделано многозначительное добавление — «силами реакции». В тот же день из американского посольства полетела докладная в Вашингтон: речь Эренбурга «можно отнести к „делу врачей“» [728] .

Но самое страшное было еще впереди. В своих мемуарах Эренбургу пришлось говорить об этом уклончиво, даже загадочно:

«События должны были развернуться дальше. Я пропускаю рассказ о том, как пытался воспрепятствовать появлению одного коллективного письма. К счастью, затея, воистину безумная, не была осуществлена. Тогда я думал, что мне удалось письмом переубедить Сталина, теперь мне кажется, что дело замешкалось и Сталин не успел сделать того что хотел. Конечно, эта история — глава моей биографии, но я считаю, что не настало время об этом говорить…» [729]

В конце января на дачу к Эренбургу приехали двое видных советских деятелей — историк Исаак Минц и один из редакторов «Правды» М. Маринин (подлинное имя — Яков Семенович Хавинсон); оба — евреи по национальности. Они предложили Эренбургу подписаться под «открытым письмом», адресованном Сталину, которое должно было появиться в «Правде». В письме говорилось, что «дело врачей» вызвало грозные чувства и, чтобы спасти советских евреев от «народного гнева», подписавшиеся — все они были евреями — просят Сталина отправить советских евреев в Сибирь и Биробиджан, где их расселят и защитят.