Добрянский посмотрел на меня поверх папки, в которой уже лежали чужие судьбы. Медленно снял очки, протёр стекло, словно собирался разглядеть меня по-настоящему.

— Ну, слушаю, — сказал он, спокойно, даже вежливо. Именно так хирурги говорят перед началом операции.

Я начала говорить. Слово за словом, цепляясь за то, что точно знала. Про объекты налогообложения. Про базу. Про ставку. Думала только об одном:говори уверенно, даже если внутри ты тряпка, даже если сейчас он тебя насквозь видит.

Он не перебивал. Только чуть кивал. Или поднимал бровь и тогда я спешно добавляла то, что могла забыть. Пыталась казаться спокойной. Кажется, даже получилось. Почти.

— Формула расчёта налога? — спросил он вдруг. Резко. Как выстрел.

Я замерла. На долю секунды. В голове туман. Что-то всплыло. Где-то между «доходами, уменьшенными на расходы» и черновиком в блокноте. Я выдала её, как выдыхала последнее тепло.

Добринский молча что-то отметил в ведомости. Пауза повисла такая, что хотелось её разрезать ножом.

— Ладно, — сказал он наконец. — Не самый плохой ответ. Четвёрка.

Четвёрка.

Чет-вёр-ка.

Я вышла из аудитории, как будто меня вытащили с того света. За дверью стояла Лера с круглыми глазами.

— Ну что?

— Четыре, — прошептала я.

И тут же она, Литвин, Пашка все рванули ко мне с объятиями, как будто я вернулась из экспедиции по выживанию.

— Сдала!

И всё вдруг показалось не таким страшным. Даже Добринский. Даже налоги. Даже эта чёртова формула. Потому что мы ещё здесь. Вместе.

И это было наше маленькое чудо.

Литвин театрально схватился за сердце:

— Всё, значит, не зря молились богам бухучёта. Она выжила! Мы можем жить!

Пашка фальшиво перекрестился:

— Один из нас вернулся. Значит, есть шанс. Значит, Добряк всё-таки человек, а не андроид, питающийся слезами студентов.

Лера прижала свою тетрадь ещё крепче:

— Я не хочу туда. Я не пойду. Пусть он сам выходит, ставит всем по списку и уходит в отпуск.

— У него отпуск начнётся после того, как мы сдадимся, — мрачно сказал кто-то сзади. — В прямом смысле.

Дверь скрипнула. Из аудитории вышла Вероника. Как всегда с прямой спиной и шагом королевы. Но по глазам было видно: внутри у неё только что закончился ураган. Она даже не улыбнулась впервые за всю сессию.

— Как? — спросила я.

— Три. — Она слабо махнула рукой. — Сказал: «Вы слишком уверены в себе, чтобы так слабо знать материал».

— Охренеть, — протянул Литвин. — Это же комплимент и оскорбление одновременно.

— Это философия Добряка, — пробормотала Лера. — Говорит так, чтобы ты сам не понял плакать тебе или гордиться.

— Следующий!— раздалось из аудитории.

Пашка, перекосившись, посмотрел на дверь.

— Ну, всё. Пошёл умирать.

— Ты справишься, — бодро сказала я, сама ещё не веря в свою сдачу. — Главное не называй его «дядя Олег», как в прошлый раз.

— Это было один раз! Я перепутал! — возмутился он. — И он сам похож на такого… строгого дядю.

— Строгий дядя, который сажает на пересдачу, — пробормотала Лера.

Пашка сделал глубокий вдох и исчез за дверью. Все затаили дыхание, как будто от этого зависел результат.

— Знаете… — тихо сказала Вероника. — А ведь это последний наш экзамен в этом семестре. И, может быть, вообще последний у него.

Мы все замолчали.

И правда.

Лето стояло на пороге, дышало жаром из открытых окон. Где-то впереди каникулы, свобода, южные города, ночные прогулки. Но сейчас только мы. Эта аудитория. И Добрянский.

Пауза.

Дверь снова отворилась. Вышел Пашка, с лицом человека, прошедшего через мясорубку.

— Ну?! — воскликнули мы хором.

Он развёл руками.

— Пять. Говорит, «в прошлый раз ошиблись, а теперь реабилитировались».

— Пять? — завопила Лера. — И после этого ты ещё жалуешься на жизнь?

Пашка победно вскинул кулак:

— Я теперь рыцарь налогового кодекса. Кому расписаться на зачетке?

Смех. Объятия. Облегчение.

Жизнь вернулась в коридор. Сессия сдана. Осталось дождаться Сеньку и жизнь можно сказать удалась.

Сначала раздался звонок в домофон короткий, будто нетерпеливый. Я вздрогнула, хотя ждала этого звонка все последние дни. Сердце сразу упало куда-то в пятки, потом с силой ударилось в грудную клетку. На экране знакомое лицо, чуть загорелое, с выбившимися из под капюшона светлыми прядями. Он. Сенька.