— А камушки правда хороши, — Фрида даже языком прищёлкнула. — Чистые, прозрачные, без трещинок, без вкраплений — только зачаровывать. Попросите Фелицию, на хризолиты лечебные чары лягут как родные. А она хоть денег заработает, оденется потеплее, а то она, похоже, из Зеленодолья бежала не чуя ног, в чём была.

— Я не повезла их сюда.

— Да? Ну… в общем, правильно. Куда их тут надевать?

Елена кивнула: некуда. Совершенно. И густо-красные, как зёрна настоящих заморских фруктов, гранаты здесь надеть некуда, и жемчуг. И вообще, хотелось держать все по-настоящему дорогие вещи подальше от госпожи баронессы, до сих пор болезненно переживающей, что младшая невестка возмутительно богата — и при этом совершенно не настроена делиться.

***

Дурацкий день, когда он поднял руку на женщину, и кончиться должен был по-дурацки. Дверь была тяжёлой и плотной, но надрывные стоны из-за неё были вполне различимы. Ламберт в раздражении рванул её на себя, в несколько шагов пересёк что-то вроде приёмной, устроенной Каттен за то время, что сам Ламберт провёл в Озёрном, и влетел в спаленку целительницы. Где топтались у кровати, тискаясь и сдирая друг с друга одежду, Каттен и кто-то, кого Ламберт узнать не смог — тот стоял к нему спиной. Ламберт возмущённо рыкнул, но Каттен, отстранив любовника, махнула на ворвавшегося рукой. Что-то мягко ударило Ламберта под колени, и он мешком свалился на пол. Он попытался вскочить, но с ужасом понял, что не может не только встать — даже голову повернуть. Мышцы отказали, и все кости словно бы вынули из него, только глазами двигать и мог.

Каттен меж тем накинула плащ прямо поверх наполовину снятой одежды и сказала с сожалением:

— Прости, милый, не сегодня.

Она загораживала собой своего неудавшегося любовника, Ламберт мог видеть только чьи-то штаны и сапоги (и похоже, что егерские). Потом мимо него проскользнула фигура в длинном тёмном плаще, прошла сама Каттен, а он так и остался валяться на полу, неспособный даже выругаться вслух. Нет, про себя он, конечно, матерился долго и проникновенно, сам понимая, что повёл себя как полный идиот: врываться без спросу к чародейке, будь она хоть десять раз целительницей! Фриду, помогающую строить горку для приютских детишек, забыл? Один небрежный жест (пассами, кажется, она их называла) — и куча, сложенная из снежных глыб, заровнялась безупречно гладкой ледяной коркой. К опасливой радости сироток постарше и подростков-послушников, настроившихся таскать воду вёдрами с речки. А Ламберт зябко поёжился, представив себе такую же ледяную корку на живом человеке.

Об этом Каттен и заговорила первым делом, когда вернулась и втащила Ламберта на кровать, прислонив, как тряпичную куклу, к стене.

— Сир Ламберт, — сказала она, безнадёжно вздыхая и булькая чем-то из тёмной бутыли, — никогда, ни-ко-гда не врывайтесь к магу без его или её на то разрешения. Вежливо постучали, дождались какого угодно отклика и медленно, без резких движений вошли. Даже если он или она заняли вашу собственную спальню. Я-то целитель, я такой клятвой связана, что даже защищаясь стараюсь никого лишнего не убить. А та же Фрида без раздумий влепит в вас ледяное копьё. Что с её силищей будет для вас смертным приговором.

Она подошла с чашкой в руках к Ламберту и, придерживая ему голову, влила в рот огненную жидкость, в которой несложно было опознать «Пламя глубин». Ламберт раскашлялся и, хвала Девяти, смог наконец просипеть:

— И что это было?

— Гномий самогон, — усмехнулась она. — Только не спрашивайте, из чего они его гонят. Не знаю и, пожалуй, не хочу знать. Для обработки ран и инструмента, для компрессов и настоев подходит идеально, а сырьё пусть остаётся тайной.

— Пойло я узнал, — голос слушался уже лучше, и даже голову удалось пристроить поудобнее. — Я про ваше колдовство.

Целительница глянула на него с таким удивлением, словно Ламберт спросил, с какой стороны встаёт солнце.

— Обычное хирургическое заклинание для обездвиживания раненых, которым требуется срочная операция, — сказала она. Она с вожделением поглядела на бутыль, но опять вздохнула и убрала её в шкафчик. — Как прикажете вырезать зазубренную стрелу из того, кто извивается и рвётся из рук? Того гляди либо наконечником, либо ланцетом повредишь жизненно важный орган, а так шарахнешь обездвижкой и режешь спокойно.

— И даже рот затыкать не надо, — буркнул Ламберт, пробуя потихоньку шевелить пальцами.

— Да Девятеро с вами, а обезболивающее-то на что? Действует, правда, недолго, — признала Каттен, — и после него всё болит гораздо сильнее, так что народ поопытнее обычно просит: «Не надо, я так потерплю». Но молодые сплошь и рядом игл и ланцетов боятся сильнее, чем топоров и арбалетов, вот и… режешь и шьёшь их без боли, а потом они получают откатом… — Вместо бутыли она вытащила какую-то коробочку, достала из неё отрезок толстой соломины и аккуратно подожгла кончик от головни в камине. По тесной комнате поплыл сладковатый дымок, Каттен сперва потянула его носом, потом сунула второй конец соломины в рот. — И нечего на меня так смотреть, — буркнула она. — Испортили мне романтический вечер. Пить мне нельзя, а расслабиться как-то нужно.

Она подбросила ещё дров, они тут же занялись от ярко рдеющих углей, а Каттен развалилась на кровати рядом с Ламбертом, подсунув под спину и плечи подушку. На ней всё так же был плащ почти на голое тело — всё тот же, не новый и не особенно тёплый, потому что присланные по приказу Ламберта подбитую волчьим мехом куртку и енотовую шапку с полосатым хвостиком она не глядя вернула с тем же посыльным. «Заработаю и сама куплю», — сказала упрямая дура. Так и мёрзла, надо думать, в плащике из тонкого, совсем не зимнего сукна.