Мы поплелись за ним. Я молчал, как партизан на допросе, несмотря на заинтересованные взгляды и шепот медперсонала и других ординаторов. Танака же шел, шаркая ногами и издавая такие всхлипы, как будто его уже ведут на эшафот. Каждый встречный: медсестра, другой врач, даже пациент с капельницей — провожал нашу процессию взглядами, полными одновременно и сочувствия и любопытства. Казалось, что новости в этой больнице распространяются быстрее любой инфекции.

В отделении реанимации царила стерильная тишина, нарушаемая лишь мерным писком аппаратуры. У нужной койки нас встретил дежурный реаниматолог — пожилой японец с невероятно большими очками. Он кивнул профессору Тайге с огромным уважением.

— Профессор. Не ожидали вас так скоро.

— Докладывайте, — отрезал Тайга, его взгляд уже был прикован к мониторам над пациентом.

— Состояние стабильно тяжелое, но с положительной динамикой, — начал реаниматолог. — Давление 120 на 80, пульс 75, сатурация 98%. Дренажи работают. Анализы показывают снижение маркеров воспаления. Честно говоря, профессор, мы готовились к худшему. Когда ординатор Херовато, — в тот момент он бросил быстрый взгляд на меня, — взял его на стол, я думал, это жест крайнего идиотизма. Но…

Тайга жестом остановил его и взял в руки планшет с историей болезни. Он листал страницы с такой скоростью, что, казалось, он не читает их, а сканирует. Затем профессор осмотрел пациента, несколько раз задумчиво хмыкнул и снова уставился в медкарту.

— Значит так, — наконец произнес он, поворачиваясь к нам с Танакой. — Пациент выживет. И это, — Тайга сделал паузу, — единственная причина, по которой вы оба все еще работаете в этой больнице.

Танака облегченно выдохнул.

— Но, — продолжил профессор, — за самовольное проведение сложнейшей операции без старшего хирурга, за нарушение всех мыслимых и немыслимых протоколов вы будете наказаны.

Он повернулся и пошел к выходу из реанимации. Мы, не сговариваясь, снова поплелись за ним.

— Танака, — бросил он через плечо, — будешь заниматься бумажной работой. Всей. За все наше отделение. И если я увижу хоть одну ошибку в выписке, хоть одну пропущенную запятую в истории болезни, ты лично будешь мыть все утки в больнице. Зубной щеткой. Своей.

Танака побледнел, но в глазах его светилось счастье. Казалось, что бумажки и утки были раем по сравнению с тем, чего он успел наожидать.

— А ты, Херовато… — профессор остановился и развернулся ко мне. — С тобой все гораздо интереснее. Пошли со мной.

— Да, профессор, — смиренно ответил я, уже даже не представляя, что же меня ждет. Танака жалобно смотрел мне вслед, и я чуть улыбнулся ему. И все же, хороший он парень, так волнуется за своего друга.

В кабинете профессора царил идеальный порядок. Тайга молча прошел к своему массивному столу из темного дерева и, сев в кресло, выдвинул нижний ящик. Секунду спустя на столешницу легла идеально ровная стопка белоснежной бумаги. Он пододвинул ее ко мне через стол. Я с недоумением посмотрел сначала на бумагу, потом на профессора, но листы все же взял.

— Ты напишешь полный и подробный план проведенной операции, — ответил профессор на мой немой вопрос. — И будешь переписывать его до тех пор, пока я не сочту его идеальным. А я, — он сделал едва заметную паузу, — очень придирчив. Будь уверен, Херовато-кун, я найду, к чему придраться.

Я покорно кивнул. Что ж, писать планы операций мне не привыкать. Помнится, в кабинете у меня вместо одеяла была гора документов и отчетов, так что этим меня было не напугать. Другой вопрос, что одно дело — строчить их для галочки впопыхах между операциями и дозой кофеина, и совсем другое — делать это под пристальным, изучающим взглядом профессора, когда сам я лишь ординатор.

— Ручка. Бумага. Стол в ординаторской свободен. Чтобы через час был у меня на столе.

Я молча взял стопку бумаги, поклонился и вышел из кабинета, чувствуя, как его взгляд сверлит мне спину. Взглянул на часы: моя смена заканчивается через 20 минут. Танака смотрел на меня с сочувствием, другие ординаторы в комнате – как на идиота. Устроившись за пустым столом, я взял ручку.

Первые несколько минут я просто сидел, глядя на чистый лист. Не потому, что не знал, что писать. Наоборот. В голове уже выстроился идеальный план, отточенный сотнями подобных случаев. Предоперационный эпикриз, обоснование диагноза, подробное описание доступа — левосторонняя торакотомия в седьмом межреберье. Техника мобилизации пищевода, ревизия средостения, описание самого разрыва. Методика ушивания — двухрядный непрерывный шов атравматической нитью, с обязательной перитонизацией лоскутом диафрагмы для надежности.

Проблема была в другом. Как это изложить на бумаге? Если я напишу все так, как привык — сухо, четко и с использованием специфических терминов, которые ординатор-разгильдяй знать не может, — это вызовет еще больше вопросов. А если попытаюсь изобразить из себя дурака, Тайга это тоже сразу раскусит. Ведь как то же я провел эту операцию?

«Эх, была не была», — решил я. Буду писать так, как считаю нужным. В конце концов, я спас жизнь.

И я начал писать. Рука, что удивительно, прям летала по бумаге. Иероглифы, которые еще неделю назад показались бы мне наскальными рисунками, теперь ложились в ровные, аккуратные строчки, наполненные смыслом. Я забыл обо всем: о том, что я в чужом теле, в чужой стране, что это все, возможно, лишь коматозный бред. Был только я, пациент и операция.