За столом сидела Аннелизе.

У меня перехватило дыхание. Она была просто прекрасна.

На ней было маленькое черное платье, напомнившее мне премьеру второго сезона «Команды роуди», — вечер, который она окрестила своим «дебютом в обществе» (когда мы вошли в тот кинозал на Бродвее, все, даже мистер Смит, поразевали рты, а Аннелизе в ужасе шептала: «Не бросай меня одну, не бросай меня одну, не смей бросать меня одну»); нитка жемчуга, чтобы подчеркнуть изящество гибкой шеи; волосы собраны на затылке в безупречный узел.

Она встала, чуть коснулась губами моей щеки.

— Для тебя это тоже сюрприз?

— Да, — кивнул я, не переставая любоваться ею.

Ослепленный.

Боже, как мне ее не хватало.

— Господа…

Появился Вернер. В поварском колпаке, чисто выбритый и в белом переднике, он походил на какой-то гибрид французского шеф-повара и полярного медведя. Мы расхохотались.

Вернер и бровью не повел.

— Ужин…

Бараньи ребрышки, картофель со сметаной и зеленым луком, сорта сыра и копченостей в головокружительном количестве, кнедлики в сливочном масле и десятки других маленьких кулинарных шедевров. И вино тоже оказалось на высоте своей репутации.

Разбить лед было нелегко. Казалось, будто мы с Аннелизе пришли на первое свидание, к тому же на свидание вслепую. Еще немного, и я бы спросил: «А ты чем занимаешься, где работаешь?»

Однако потом мы мало-помалу расслабились. Говорили о Кларе, ведь ради нее мы и оставались вместе. Говорили о погоде, поскольку так принято между взрослыми людьми западного мира. Говорили о Вернере. До небес превозносили блюда, которые Клара, в своем прелестном красном платьице, перекинув полотенце через руку, подавала нам (каждый раз меня прошибал холодный пот: «Боже, только бы не уронила, только бы не уронила»).

Лишь после третьего бокала я осознал, по какому поводу праздник.

— Сегодня…

— До тебя только сейчас дошло?

Я покачал головой:

— Совсем забыл.

Забыл про 14 февраля.

На десерт Вернер приготовил сердечки из каштанов со взбитыми сливками.

Сам шеф-повар подал нам это блюдо.

— Папа? — недоверчиво спросила Аннелизе.

— Мадам? Пришелся ли вам по вкусу ужин?

— Ужин великолепный. Но я не знала, что ты такой искусный повар. Где ты научился?

— Шеф-повар никогда не раскрывает своих секретов.

— Ты же не шеф-повар, папа.

— Скажем, когда старый горец сталкивается лицом к лицу с ужасным монстром, которого вы, горожане, называете «досугом», он либо находит себе какое-то занятие, либо попадает в сумасшедший дом.

Вечер получился незабываемый.

Шеф-повар преобразился в няньку, и пока мы с Аннелизе смаковали амаро [107] , а я позволял себе затянуться сигаретой, Вернер уложил Клару спать.

Потом попрощался с нами.

Мы остались одни. Я любовался мягкой линией плеч Аннелизе, и молчание вовсе не тяготило меня, даже наоборот.

Целый миг я чувствовал себя чуть ли не на верху блаженства.

Аннелизе встала, поцеловала меня в щеку.

— Спокойной ночи.

Аннелизе поднялась по лестнице, и я услышал, как она входит в спальню и закрывает за собой дверь.

Ничего другого я и не ожидал, но сердце все равно болезненно сжалось.

И все-таки не было сарказма в моих словах, когда я, подняв бокал к потолку, проговорил:

— С Днем святого Валентина, любовь моя.

День за днем я видел, как Клара поправляется. Чтобы понять это, мне не нужно было заключение врача, хотя в назначенные дни мы неукоснительно привозили девочку в больницу для осмотра. Мешки под глазами пропали, и она прибавила в весе, который потеряла после несчастного случая.

Мы возобновили наши прогулки. В горы было не подняться, но Вернер научил нас пользоваться снегоступами, и мы с восторгом бродили по лесам вокруг Зибенхоха. Как это здорово — ступать по снегу, болтать, наблюдать, как птицы перелетают с ветки на ветку, искать места, где белка прячет орешки (мы так ничего и не нашли, но Клара уверяла, будто видела домик гнома). Я старался не утомлять ее, превратившись внезапно в заботливого, хлопотливого родителя. Боялся, что она споткнется, вспотеет, устанет. Кларе такое внимание нравилось, но когда я слишком ей надоедал, она бросала на меня свой особенный взгляд, и я тогда понимал, что становлюсь хуже моей мутти, вечно озабоченной по поводу сквозняков. Так я старался искупить вину.

Отношения с Аннелизе не налаживались. Мы были людьми цивилизованными, так что никаких сцен или разбитых тарелок, но слишком много напряженного молчания и вымученных улыбок. Время от времени я ловил на себе ее пристальный взгляд, и весь мой мир проваливался в пучину тоскливой тревоги. Я знал, о чем она думает.

Что я испытываю к этому мужчине?

Могу ли я простить его?

Люблю ли я его по-прежнему?

Я хотел обнять ее, заорать: «Это я! Я! Ты не можешь меня бросить, потому что это я, и если мы расстанемся, то никогда в жизни больше не будем счастливы!» Но не делал этого. Ни Сэлинджеры, ни Майры так себя не ведут. Итак, я либо не замечал этих взглядов, либо махал ей рукой в знак приветствия. Она обычно вздрагивала, краснела от смущения и тоже махала мне рукой.