— Солдат, передай статскому советнику Ивану Кирилловичу Кириллову, что у меня для него важнейшие сведения! — потребовал я от стерегущего выход служивого.

— Не велено, ваше высокоблагородие! — чётко отвечал мне тот.

Наверняка ему накрутили хвост, чтобы ни в коей мере не поддавался на уговоры или требования от гвардейцев.

Я минуты две постоял у открытых дверей, задумчиво поглядывая на тех трех солдат, что стояли на карауле. Первая мысль, которая пришла в мою шальную голову, была связана с силовым решением вопроса.

Мы могли бы без каких-либо проблем скрутить этих трёх солдат, взять своё оружие и коней, а Саватеев прекрасно знал, где всё наше добро находится. Ну и потом просто вырываться из города.

Уверен, на такой исход дела у нас найдётся и сила, и воля, и решимость. Ну, а если станем в каре и будем двигаться из Уфы, то можем, конечно, при этом потерять часть своих бойцов, но обязательно выйдем. Устраивать целую войну в городе вряд ли кто-то решится.

Однако эта мысль, во всём её масштабе и соблазнительности, промелькнула быстро. Всё равно это не вариант. Более того, подобный прорыв можно будет счесть уже действительно за преступление моей роты — ну и, прежде всего, записать меня в преступники и бунтовщики против представителей законной власти. А там — степь, административный ресурс Кириллова и куча сложностей, чтобы прорваться из блокады.

И, казалось бы, со мной не хотят разговаривать, и поэтому всё тщетно, нужно лишь подчиниться и ждать. Но есть три слова столь заветных, столь ужасных, что, услышав их, никто не сможет их проигнорировать.

— Слово и дело! — воскликнул тогда я с серьёзным и крайне решительным лицом.

Тот солдат, который ждал от меня слов, теперь в оторопи попятился, чуть не упав на сложенные тюки соломы. Двое других солдат замерли с расширенными глазами.

— Услышал ли ты, солдат, что я сказал? — требовательно спрашивал я.

— У-услышал, ваше высокоблагородие! — нерешительно отвечал тот, спотыкаясь в словах.

— Нынче же ты обязан проводить меня к Кириллову! — добавил я.

Ведь эта фраза — своего рода колдовское заклинание. По крайней мере, если судить о том, как она действует на людей и какую невероятную силу имеет.

Вот только нельзя понять, когда это заклинание является добром, а когда злом. Теперь, когда я подобное сказал, я буду обязан отвечать. Ведь тот, который может выкрикнуть «слово и дело», по сути, уже сам находится под следствием. И если крикун лжёт…

Вполне возможно, что его и казнят лишь только за то, что он ввел в заблуждение следствие.

Теперь меня обязаны были проводить до ближайшего отделения тайной канцелярии розыскных дел. Учитывая то, что этих отделений всего лишь два: главная контора в Петербурге и филиал в Москве, то туда мне и была теперь предначертана дорога. Причём, если со мной что-нибудь случится в пути и будет подозрение, что меня убили, то пред следствием встанет уже то ответственное лицо, которое должно было меня сопроводить или конвоировать.

Уже через минут десять я стоял и рассматривал Ивана Кирилловича Кириллова. Более того.

— Александр Матвеевич! — прежде всего поздоровался я со своим кузеном.

Да, это был Александр Матвеевич Норов, тот, вроде бы как, научный сотрудник Оренбургской экспедиции, любитель карт и подстав для своих двоюродных братьев.

— Я рад воссоединению братьев, — с коварной ухмылкой начал разговор Иван Кириллович Кириллов. — Но я бы не стал на вашем месте, капитан Норов, обольщаться. Дело в том, что у меня есть доношение… от Александра Матвеевича Норова, что это вы выкрали часть казны Оренбургской экспедиции. Четыре тысячи рублев.

— Ты охренел, гнида! Кал смердящей собаки! — не выдержал я.

— Так-то и было! — сказал на это мой кузен и даже не спрятал взгляд.

Я сделал несколько вдохов-выдохов, чтобы хоть как-то успокоиться. Ложь и наглость просто неимоверные. Но, возможно, именно поэтому и может показаться, что мой кузен прав. Я сейчас сильно жалею, что в той хате, где сгорел Матвей Норов, случайным образом не оказалось его младшего сына. А, может, до кучи, и старшего сынка.

Однако всё то, что сейчас происходит в кабинете Кириллова, может быть и срежиссировано. И тогда я похлопал бы в ладоши и за актёрскую игру, и за постановку.

Слишком правдоподобно выходит.

— Слово и дело! — собрав всю свою волю в кулак, выкрикнул я. — А ещё, я, капитан Норов, обвиняю вас, Иван Кириллович Кириллов, в том, что при вашем участии на меня было совершено покушение.

Это прозвучало очень серьёзно. Оба моих визави изменились в лице.

— Ты ум свой растерял, капитан? — разъярился Кириллов.

— Уж куда меньше разума я растерял, чем вы! И донесение о том в Петербург уже дошло! Так что не извольте сделать больше глупости, чем вы уже наделали! Если со мной что-то случится, то голова полетит и с ваших плеч! — жёстко сказал я, уже будучи готовым пойти на любой конфликт.