Он покровительственно потрепал меня по плечу и назвал племянничком. Из оживленного обмена репликами между «дядюшкой» и дежурным я понял, что задержан за бродяжничество и теперь меня отпускают благодаря заступничеству самозваного родственника. Он глядел на шпика широко распахнутыми преданными глазами. Отменный, первосортный лжец. Еще бы он не выкрутился. Для гаеров вроде него объегорить легавых — детская забава. Он делал это играючи.

Дежурный удрученно косился на мои пижамные штаны, гордо торчавшие из-под плаща, жамкал губами, вздыхал и возвращался к своим бланкам и печатям, в уютный бюрократический мирок, безукоризненно точный и строго упорядоченный, в отличие от подступающей со всех сторон хаотической действительности. Я даже слегка завидовал этому крючкотвору с его удобной трафаретной картиной мира: он точно знал, где белое, а где черное, где вежливые дядюшки, а где прожженные плуты, пусть иногда и путал их местами. Его долговязый напарник, морщась, прихлебывал из кружки какую-то мутную бурду и предложил нам с «дядюшкой» промочить горло, но липовый родственник тактично отказался за нас обоих. Все это походило на злой розыгрыш. Я не сопротивлялся — в кошмаре как в болоте: чем больше трепыхаешься, тем безнадежней увязаешь. Меня разбирало любопытство, хотелось выяснить простое человеческое «почему», на которое так редко в этой жизни получаешь внятный ответ. Я чувствовал себя смертельно вымотанным, но был готов бежать отсюда хоть к черту на рога.

Когда с бумажной волокитой было покончено, ушлый «дядюшка» взял меня под локоть, выволок на улицу и втиснул в черную лакированную кабину такси. И вот уже автомобиль мчится по утреннему городу, отяжелевшему от влаги, похожему на затонувший галеон, палубы и трюмы которого обросли мохнатым туманом, а в сундуках и ларях обосновалась морская фауна. Мы запетляли по мощеным улочкам, вышмыгнули к реке, опрометью проскочили набережную с пунктиром фонарей вдоль парапета и оказались на мосту, который выглядел наброском, намеком на группу арочных пролетов над рекой. Проделав все это с бесстрашием лабораторного мышонка, блуждающего по лабиринту в поисках рокового сыра, водитель сбавил скорость — но лишь на миг, — очевидно, с тем, чтоб пассажиры успели глотнуть сырого воздуха, прежде чем такси спикирует под мост и бултыхнется в воду.

Я опустил стекло. Воздух отдавал горечью. Вместо воды внизу курился белый пар. Казалось, мост с минуты на минуту истает вместе со всеми своими фермами и перекрытиями, и мы, не вылезая из автомобиля, сваримся в кипятке реки. Чайки исчезли. Зато маяк басовито гудел из своего далека.

Новоиспеченный родственник сидел рядом со мной на заднем сидении, вольготно развалившись и вытянув ноги во всю длину салона. Как только мы покинули полицейский участок, он помрачнел, маска туповатого доброхота слетела с его лица. Хамоватый балагур превратился в угрюмца с трехдневной щетиной и застарелой мизантропией. Человек без маски всегда внушает подспудный страх. За все время поездки он не проронил ни слова, только сосредоточенно жевал сигару и пялился в окно, демонстрируя мне свой фотогеничный профиль. Я беспокойно ерзал, исподволь взглядывая на попутчика, в отзывчивость и бескорыстную доброту которого не верилось совершенно. На помощь водителя за стеклянной перегородкой, представленного безответным загривком и пятерней в перчатке, рассчитывать не приходилось; и, кто знает, не состоял ли он в преступном сговоре с «дядюшкой». Как бы там ни было, насильственная смерть в мои планы не входила.

Наконец такси остановилось в какой-то глухомани, и чурбан в фуражке процедил «приехали» зеркалу заднего вида. «Дядюшка» молча расплатился и, отпустив автомобиль, засеменил через дорогу с уже знакомой мне целеустремленностью. Я поплелся следом.

Мы углубились в дебри проходных дворов, напоминающих зловонные застенки, и двигались сквозь изморось, сопровождаемые эхом резкого, металлического скрипа ворот, петляя и подныривая под сводчатые арки. В какой-то момент тьму распорол исполинский револьвер, повисший на уровне второго этажа; для эдакого жерла необходимы ядра, а не пули. Я ничему не удивлялся — реальность насквозь пропиталась гипнотикой кошмара; происходящее казалось настолько диким и абсурдным, что не было принципиальной разницы, стреляет этот револьвер или, допустим, разговаривает. Мы свернули за угол и оказались перед щербатыми ступеньками, ведущими в провал двери. За дверью простирался холл с шахматным полом и лестницей, спиралью уходящей вверх, в центростремительном вращении ступеней и перил сливаясь в точку.

На третьем этаже «дядюшка», повозившись, щелкнул замком, гостеприимно пропустил меня вперед и запер дверь на два надежных оборота. Затем распеленал сигару, сунул в зубы толстый черенок, оскалился, чиркнул зажигалкой и с аппетитом закурил. Все это — молча, с неподражаемой невозмутимостью, как будто я был здесь завсегдатаем и по-соседски заглянул на чай.

Квартира оправдала мои самые худшие ожидания. Впрочем, квартира — громко сказано, точнее будет — конура, обычная для дешевых меблирашек. Тесная клеть была забита под завязку: башни разнокалиберных коробок, обвязанных бечевкой и нашпигованных каким-то хламом, занимали каждую пядь пространства; стены были сплошь обклеены газетными вырезками и фотографиями самого мрачного толка: трупы, целомудренно прикрытые простыней или цинично выставленные напоказ. Болезненная одержимость смертью. Здесь были собраны все ее разновидности, запечатленные с какой-то фанатичной тщательностью. Немного обнадеживала пишмашинка на столе, погребенная под грудой дряхлых манускриптов. С другой стороны, Джек Потрошитель любил литературную игру не меньше медицинских штудий. Больше всего это напоминало обустроенное логово заматерелого маньяка. Разделочная. Лаборатория смерти. Мелькнула мысль: а стоит ли отсиживаться в этой захламленной халупе, смиренно дожидаясь, когда убийца соизволит покрошить меня в салат?

«Дядюшка» меж тем стоял в шаге от меня. Я посмотрел на него сквозь пелену своих нелепых подозрений. Он словно бы и не курил, а поглощал табак жадными затяжками. Вполне невзрачный с виду тип, неряшливый и мешковатый; похож на мелкого чиновника, а вовсе не на психа, которым должен быть владелец всего этого бумажного барахла, включая обширный фотоархив с трупами, к которому я, возможно, вскорости буду приобщен.

Он снял шляпу и небрежно зашвырнул ее на вешалку в углу — шляпа послушно села на колышек. Лишившийся загадочности, совсем ручной и одомашненный без шляпы, незнакомец прошел мимо меня с видом примерного семьянина, возвратившегося домой со службы и предвкушающего плотный ужин с последующим чтением газет у камелька. Слева, за куцей занавеской, был виден аппендикс кухни с половиной табурета, рукомойником в профиль и крашеной кишкой трубы; справа тянулись захламленные стеллажи, глухие дебри периодики. У самого окна, почти врастая в потолок, стояли небрежно сложенные шаткие штабеля коробок.

Не обращая на меня внимания, «дядюшка» скрылся в алькове кухни. Стараясь сохранять невозмутимость, я подошел к окну. Из кухни доносилось беззаботное посвистывание, время от времени заглушаемое звоном стекла и вялым лепетом воды из крана. Липовый родственник явно пребывал в игривом настроении. Я сделал неловкое движение рукой, картонные коробки едва заметно дрогнули и пошатнулись, как будто их мутило от собственного содержимого; тремор передался соседним вавилонским башням. Подперев бумажную конструкцию плечом, я попытался придать ей вертикальное положение.

— Тебе помочь? — донеслось вкрадчивое из-за спины.

Я мысленно выругался и с глухой досадой обернулся. Коробки, оставшись без опоры, заплясали и с торжествующим шелестом обрушились на пол, устлав его снимками. Повисла тягостная пауза. Некоторое время мы с «дядюшкой» завороженно следили за порханием фотографий, стихийным и причудливым, как на карнавале. Когда бумажная феерия немного улеглась, он вопросительно вскинул бровь и поинтересовался, правда ли я немой. Я набычился и посмотрел на него с молчаливым вызовом. Так и не дождавшись ответа, он подался вперед, с хрустом наступив на фото очередного мертвеца. «Дядюшка» словно бы на расстоянии оценивал мои речевые способности, ощупывал глазами горло; ощущение было почти тактильное. Взгляд у него был въедливый, неуютный и колючий, с жестким бескомпромиссным блеском. Сигару этот тип держал как градусник, передними зубами, скалясь и нетерпеливо взглядывая на воображаемый столбец с делениями, будто хотел покончить с этой скучной процедурой как можно скорей. Говорил он глухо, с хрипотцой, но характерный выговор выдавал уроженца рабочего квартала с характерными стертыми согласными и долгими гласными, которые как будто подражали тамошней безрадостной архитектуре: сплошные пустоши и руины.