заерзал

взбух

ритмично глотая и выплевывая воду сгустками

серебристый, живительный поток полоснул по дыму и провалился в его грибообразные клубы

Я прислушался: сквозь гвалт и грохот прорезывались звуки, подозрительно напоминающие детский плач. Плакали поблизости — в швейцарской или дворницкой. Мысленно матерясь и закрывая лицо рукавом, я ринулся в разверстую дверную пасть, которая меня с аппетитом проглотила.

Холл походил на задымленный колодец. Огонь обгладывал потолок, без толку жалил стекла, вился, струился, местами выстилая пол, висел серпантином в дверном проеме швейцарской. Водная изморось как будто намекала на утешительное присутствие пожарных. На голову сеялся мелкий пепел пополам с водой, словно в отдельно взятом здании случился апокалипсис с участием снега, огня и воды одновременно. Плач повис на высокой ноте где-то под потолком, еще более пронзительный и обреченный, чем раньше. С лестницы, дребезжа громоздкой амуницией, кубарем скатился пожарный и, гаркнув огнедышащее «Назад!», скрылся в искрящей преисподней. Пламя хлюпало под ногами, утробно клокотало, урчало и шипело, как крысы в подполе. Я сунулся в швейцарскую, где, словно ада было мало, радиоприемник на разрыв транзистора рыдал: «Будем как Солнце!». Мебель, вероятно, в ответ на эту солнечную песнь, покрылась страшными протуберанцами. Глаза слезились, в горле отчаянно першило. Кашляя и мигая, сквозь волны расплавленного воздуха я вместо ожидаемых младенцев различил кота, который, сидя на шкафу, вопил истошным голосом. Кажется, страх очеловечивает животных; а люди, наоборот, звереют. Спешно содрав с вешалки замызганное пальто, я замотался в него, как в кокон, и ринулся к шкафу. Погорелец вел себя безупречно, хотя пришедшая из ниоткуда страхолюдина должна была показаться ему исчадьем ада. Радио агонизировало. Вдогонку нам понеслось победоносное: «Я увижу Солнце, Солнце, Солнце!». Еще немного — и я бы тоже его узрел.

Когда я с котом за пазухой выбрался наружу, меня обступили медики и разъяренные пожарные, бранящиеся развернутыми сравнениями. Настырные репортеры кружили вокруг нас коршунами, видимо, решая, заслуживаем ли мы с котом внимания и сочувствия, и если да — на сколько тысяч знаков. Прорвав заслон и напоровшись на пару настырных вспышек, я поспешил раствориться в толпе, пока меня не линчевали за самоуправство и не зафотографировали до смерти.

С неба сыпалась белесая труха вперемешку с каким-то пухом. От сладковатого запаха тлеющей одежды мутило.

В неразберихе я случайно налетел на легавого, который емко и лаконично выразил свое отношение ко мне, погорельцам и всему человечеству в целом. Кот осуждающе поерзал и затих; выпростал голову из-под куртки и наградил меня надменным, фосфоресцирующим взглядом истинного аристократа.

Догорающий дом походил на оплывшую свечу. Ночное небо над зданием посерело, словно тоже выгорело.

Породистая мордочка изобразила вопрос. Ладно, давай поищем твоего хозяина, ответил я телепатически. Будем надеяться, это не его прах осел на моей одежде.

Толпа ощутимо обмелела. Праздная часть публики переместилась в пивную «Третья стража», хотя охранять было нечего, а горячительного в этот вечер и без того хватало. В заведении был аншлаг. Баюкающий гул голосов разливался по залу вместе с теплом и волнами табачного дыма. Посетители дули пиво полулитрами, литрами и целыми графинами. Фаянсовые кружки великанского водоизмещения висели на крюках над головами бражников. Интерьер «Третьей стражи» был рассчитан на то, чтобы вы ощутили себя внутри пивной бочки, но не простой, а с претензией на утонченность. Стены пестрели псевдоантикварной дребеденью и литографиями с «любимцами веков»: поэты и цари, певцы и прорицательницы, пастухи и боги, сливки и пивная пена истории чудесно уживались друг с другом. В дальнем углу, под потолком, плыл по дымным волнам макет парусного судна с вызолоченной кормой, возможно, того самого, в котором окутанная благовониями Клеопатра нагрянула под гром кифар и флейт к Антонию. За стойкой сторукий бармен разливал божественный нектар по кружкам, пуская их скользить по полированной поверхности в руки посетителям. Детина в белом фартуке полоскал бокалы, окуная их в мыльную воду гроздьями, не меньше дюжины в каждой руке. От бочек и никелевых кранов веяло солодовой прохладой.

Протиснувшись к стойке, я попытался завладеть вниманием бармена, который продолжал демонстрировать фигуры высшего пилотажа, срезая ножом плотные пивные шапки, как шляпки у грибов. Покончив с пивом, он принялся писать меню на меловой доске, напоминающей букмекерскую. Мою невразумительную пантомиму затмила перебранка собравшихся, запальчиво обсуждавших, как правильно тушить пожар: у каждого был припасен свой собственный, проверенный и безотказный способ.

От громогласных возгласов гудела голова. Справа по борту благообразный пузан потягивал пиво, отдуваясь с той добротной обстоятельностью, к которой располагает толстое рифленое стекло. Слева нянчил запотевшую кружку старый хрущ в плаще и обветшалой шляпе.

Битый час я всеми правдами и неправдами пытался донести до публики бесхитростную суть своего вопроса; но то ли мим из меня вышел никудышный, то ли зрители попались невосприимчивые — налицо было тотальное взаимонепонимание. Мне было недоступно слово устное, им — письменное, к которому здесь, похоже, питали врожденное отвращение, делая исключение лишь для меню. Мои каракули на салфетках никто не пожелал прочесть. Посетители косились на кота, потягивали смолянистое пиво и добродушно крякали. От безысходности я цапнул из-под носа у бармена последнюю чистую салфетку, изобразил на ней горящий дом, кота и над котом жирный знак вопроса — и в знак капитуляции помахал рисунком над головой.

— Так это ж Титорелли! — внезапно озарило крепыша в лоцманской фуражке с якорем, сидевшего на высоком табурете в приятной близости от пивных кранов.

Длинная вереница лиц синхронно обдула пену с усов и закивала, как будто это открытие могло что-либо прояснить. Вызванный из бутылочного небытия бармен присвистнул и принялся энергично выяснять, где мне искать хозяина кота, окликая то одного, то другого бражника поверх голов собравшихся. Всплыл некий Леман.

— Ашеров друг, — доверительно поделился сведениями лоцман-всезнайка.