По с удалением от доков суживался, мельчал, лента воды начинала легкомысленно петлять, берега хорошели, конфиденциально сближались, растительность становилась все кудрявее, названия мостов все поэтичней, а плавающие под ними утки все тучней. Бедность сменялась утонченной роскошью, аскеза — мотовством, сирые тополя — седыми ивами, пышно утонувшими в воде. Плакучие деревья служили своеобразным водоразделом между округами и между двумя мирами.

Все хлопало, летело, рвалось на ветру. Прохожие отбрасывали кроткие, пугливые полуденные тени на брусчатку. Сухие листья царапали тротуар. Когда Алина свернула на улицу Кампаны, из подворотни по ту сторону узкого канала вынырнула троица молодых людей, пинавших скрежетавшую жестянку. Один из них был тот самый брюнет с вьющимися волосами, что заходил в закусочную и спрашивал дорогу в кинотеатр; мелькала его облепленная черной сорочкой спина. Алина беззвучно выругалась, ускорила шаг и, прихрамывая, перешла через дорогу в тень. После очередного пасса жестянка с жалобным присвистом испустила дух, перелетела через парапет и бултыхнулась в воду. Брюнет подошел к парапету, переговариваясь с товарищами, и заметил Алину на противоположном берегу, только когда та уже сворачивала в переулок Кро. Там она скрылась в магазине с целой клумбой граммофонных раструбов и россыпью броских конвертов на витрине.

Вечером, сидя на террасе «Аталанты», я наблюдал следующую картину. На верхней палубе «Ариэля» ссорились: двое атаковали Алину, тесня ее к носу баржи и что-то втолковывая. Особенно усердствовала плоскогрудая дама в платье трубой и шляпке колоколом, из-под которой выбивались белокурые локоны: она всплескивала кукольными ручками в браслетах и утрированно артикулировала, точно актриса немого кино; гримасы некрасиво искажали лицо с мелкими чертами. Ее спутник казался более сдержанным, но оттого не менее опасным. В какой-то момент Алина прекратила препирательства, круто развернулась и, сложив руки по швам, солдатиком шагнула за борт. Оставшиеся опешили и озадаченно уставились друг на друга. Из рубки вышел крупный плечистый юноша в студенческом берете, и некоторое время они все вместе высматривали ныряльщицу в стылой воде канала. Вскоре, вспенив воду, на противоположный берег с брызгами выбралась щуплая, согбенная под бременем мокрой одежды фигурка, пошатываясь, нетвердыми шажками взошла по склизкой лестнице, села, скрестив ноги, на гранитную тумбу и стала выжимать мокрые волосы.

— Теперь она уже разгуливает нагишом! — с видом оскорбленной добродетели фыркнула кумушка за соседним столиком, скармливавшая своему прожорливому чаду клин торта.

— Она не голая, она мокрая, — возразил Фикса.

— Разница небольшая, — парировала та, свирепо утирая жующему дитяте рот.

Фикса усмехнулся. Присев на корточки возле меловой доски, он что-то исправлял в меню, где с королевскими устрицами соседствовали фрондерские царьки в клере.

Во вторник вечером я был врасплох застигнут звуком знакомого голоса. Букинист потрошил коробку с книгами, попутно перешучиваясь с брюнеткой: узконосые ботинки, черные брюки и жилет, пепельно-серая сорочка, полосатый галстук, кофр на широком ремне через плечо, плотный конверт в руках, кепка-гаврош. Я сунулся в соседнюю лавку, хозяин которой сидел под гирляндами аляповатых литографий, брошюрок и гравюр и с улыбкой беззлобного божка читал газету. Его складной стул был со всех сторон обложен вязанками старой периодики, словно бы приготовленными для ритуального жертвоприношения. В бумажных залежах, как крот, слепо копался книголюб довольно колоритной внешности: холеная бородка и гуттаперчевая лысина, двубортный пиджак и двуцветные ботинки, крапчатая бабочка и перстень с камнем китчевой величины. Речь вкрадчивая. Манеры карикатурно старосветские. Лучась благожелательностью и благоухая ценной древесиной, бородач побеседовал с букинистом и принялся бережно перелистывать страницы какой-то иллюстрированной книги, словно опасаясь, что они рассыплются в прах под его пытливыми пальцами. Он не рассматривал рисунки, а пальпировал, как чуткий врач при осмотре пациента. Процедура сопровождалась гримасами и красноречивой жестикуляцией — смесью пантомимы с волхвованием. Пролистав книгу до конца, гуттаперчевый господин нахмурился, и у меня мелькнула мысль, что он в качестве оплаты пожалует букинисту свой жутковатый перстень, как делают титулованные особы в исторических романах.

На площади теснились деревянные вертепы, где книгочей со стажем и непритязательный неофит могли подобрать себе чтиво по вкусу — от лубочных романов с будуарными страстями до так называемой высокой литературы. Вокруг заповедных мест с порнографической продукцией роились пытливые гимназисты, экономящие на завтраках ради открыток с прекрасными гуриями. В толпе сновали книгоноши с лотками из ивовых прутьев, нараспев расхваливая свой товар и донимая прохожих рифмованными прибаутками. Подлинная демократия процветает только в условиях крайней нищеты: на расстеленных рогожках грудами лежали труды потрясателей основ и скромных ремесленников, редкие антикварные издания соседствовали с дешевыми однодневками. При взгляде на убогие рогожки книгоноши со своими рудиментарными коробами не казались таким уж архаизмом.

Я попытался сосредоточиться на птицах, ради которых, собственно, и прочесывал книжные развалы. Разумеется, мои птицы имели мало общего с пернатыми, которые промышляли в скверах и с граем осаждали городские свалки; но я и не рассчитывал на исчерпывающие сведения и лобовые объяснения — достаточно было бы намека. Врага необходимо изучить; назвать его — и тем разрушить.

Знакомый букинист, памятуя о моей слабости к иррационалистам, время от времени в шутку подсовывал мне опусы разнообразных сумасшедших. К птичьей теме он, впрочем, подошел со всей серьезностью и веером разложил передо мной книги и журналы, где было много интересного — от орнитологических изысканий до поэтических опытов — но, кажется, ничего по существу.

— У Джойса в «Портрете художника…» тоже, кажется, упоминаются какие-то птицы, — обронил букинист, рациональный ум которого представлял собой обширную библиотеку со сводчатыми потолками, лесенками у книжных стеллажей и целым взводом дотошных библиотекарей. От слаженной работы этих бородатых лилипутов зависело слишком многое, чтобы ими пренебрегать. В библиотечном каталоге я значился под ярлычком «художник» — со всеми вытекающими.

Я листал допотопный номер «Альбатроса» с роскошными иллюстрациями морских птиц — на самом деле чайки вестники богов, а вовсе не раскормленные голуби с их пошловатым воркованием, — когда кто-то осторожно тронул меня за плечо. Алина улыбнулась, прижимая к груди Сведенборга в мягком переплете и продолговатый конверт.

Мы еще немного потолкались на развалах, заглянули в пару лубяных избушек, где в поисках пропитания ковырялись книгочеи, и вместе с толпой влились в пассаж на Ивановском мосту, соединяющем набережные Брюсова и Малларме. Снаружи это сооружение с крытой деревянной галереей и гильзами окошек под самой кровлей напоминало исполинское судно. Мост, изначально деревянный, с упрямой регулярностью смывало наводнениями. Здесь торговали ювелиры, пока их вместе с золотом не унесло рекой; затем часовщики, которых постигла та же участь; в конце концов тут водворились букинисты, бежавшие на мост от налогов, которыми территория над рекой не облагалась (вскоре рачительные чиновники исправили это упущение). После очередного разлива По городские власти наконец раскошелились на каменные арки. Неунывающие букинисты обсохли и принялись трудолюбиво обживать пространство. Со временем мост потучнел, обзавелся двумя добавочными ярусами, стеклянной крышей и репутацией лучшего книжного пассажа в городе. Как дерево, пораженное грибком, снаружи мост оброс бахромой подсобных помещений, висевших над рекой, рискуя рухнуть в воду.

Внутри деревянного чрева царил полумрак. По обе стороны от прохода шпалерами выстроились витрины лавок. В отличие от дощатых халуп на площади, помещения в пассаже отапливались и выглядели более респектабельно, резными фасадами и виньетками вывесок напоминая сундучки. Опрятные томики стояли на стеллажах в полной боевой готовности. Букинистические лавки перемежались антикварными, на втором ярусе располагалась роскошная кондитерская, на третьем — читальни, особенно популярные среди нищего студенчества. Коварная планировка пассажа словно бы испытывала отроков на прочность, ставя перед дилеммой и вынуждая выбирать между взбитыми сливками и гранитом науки; до третьего яруса добирались самые стойкие.