Психологическое значение этой битвы было, пожалуй, самым глубоким. Ее последствия парадоксальны. Ликование южан питало их самонадеянность, и они забыли библейскую истину о том, что гордость предшествует падению. «Манассас оказался одной из решающих битв на земле, — писал политик из Джорджии Томас Кобб, — и гарантировал нам независимость». Эдмунд Раффин считал эту «тяжело доставшуюся победу фактическим концом войны». Он полагал, что следующим шагом Борегара должен стать «бросок на Филадельфию и превращение ее в руины… что будет отплатой за насилие северян» [671] . Mobile Register предсказывала, что союзная армия «больше никогда не отойдет от Вашингтона на расстояние пушечного выстрела». Richmond Whig пошла еще дальше: «Закат янки как расы, их неспособность к завоеванию господства склоняет чашу весов в сторону Юга. Мы просто обязаны взять власть в свои руки. Мы должны приспособиться к нашему новому предназначению» [672] .

Стыд и отчаяние, охватившие многих северян сразу же после битвы, едва ли не склонили их согласиться с выводами южан. «Сегодняшний день войдет в историю как черный понедельник, — писал один житель Нью-Йорка, как только услышал дурные вести. — Мы совершенно опозорены, разгромлены, разбиты, уничтожены». Хорас Грили, чья New York Tribune столько сделала для того, чтобы правительство отдало приказ о преждевременном наступлении, целую неделю мучился бессонницей, осыпая себя упреками, а потом отправил выдержанное в трагическом стиле письмо Линкольну: «В каждом уголке организма поселилось зловещее, жгучее, неизбывное отчаяние… Если для государства и нации наилучшим выходом будет заключить мир с мятежниками, пусть и на их условиях, то нам не следует избегать этого» [673] .

Однако глубокое и долговременное влияние Булл-Рана на умы северян привело не к укоренению пораженчества, а к возрождению решительности. На следующий день после битвы корреспондент лондонской Times предсказывал такой итог: «Этот булавочный укол, после которого лопнул воздушный шар северян, распространив немалое количество ядовитого газа, заставит людей понять суть конфликта, в который они ввязались». В своей проповеди, посвященной одной из притч Соломоновых, «Несчастья убивают только тогда, когда слабость существует как жертва», один из выдающихся северных пасторов выразил этот новый дух мрачной решимости. Ему вторил обычный рядовой солдат: «Я хотел бы доиграть до конца или умереть в процессе игры». Даже Грили, одной рукой писавший полное отчаяния письмо Линкольну, другой помещал в передовицу Tribune такие слова: «Американцам не присуще впадать в отчаяние после поражения… Неудачи, как бы ни оглушали нас поначалу, стимулируют ответную реакцию и обнаруживают неожиданные проявления воли… Так давайте же засучим рукава и проявим волю» [674] .

Линкольн согласился как раз с этой передовицей, а не с личным письмом Грили. Потрясенные известиями из Булл-Рана президент и генерал Скотт не впали в панику. День и ночь они работали над тем, чтобы поддержать какую-то видимость порядка среди хаоса поражения. «Сейчас все потеряно, — писал личный секретарь Линкольна, — и пока мы должны вести себя тише воды, ниже травы, прежде чем переживем позор. Правительство будет осуществлять дальнейшую подготовку к войне с удвоенной энергией» [675] . Через день после Булл-Рана Линкольн подписал законопроект о призыве в армию 500 тысяч человек на три года. Три дня спустя он подписал точно такой же указ. Волонтеры в течение нескольких недель наводнили вербовочные пункты; северные губернаторы наперебой предлагали центру все новые и новые полки; вскоре полки начали прибывать в учебные лагеря в окрестностях Вашингтона, где им представили энергичного и многообещающего командующего Джорджа Макклеллана.

В 2 часа ночи после поражения при Булл-Ране Макклеллану пришла телеграмма, в которой говорилось о его назначении на пост командующего новой армией из призванных на три года добровольцев, которая вскоре получила название Потомакской армии. Когда 26 июля Макклеллан прибыл в Вашингтон, то не увидел «армии, командиром которой являлся — был лишь конгломерат частей, оккупировавших берега Потомака: одни абсолютно „зеленые“, другие — разочарованные поражением» [676] . Кто-то может услышать в этих словах нотки самодовольства, однако Макклеллан в первые два месяца командования армией выполнил все, что от него ожидали. Его армейская полиция собрала отбившихся от частей солдат и выкурила из питейных заведений Вашингтона офицеров. Экзаменационные комиссии отправили восвояси некомпетентных командиров. Макклеллан был профессионалом, знавшим цену учебы — он превратил новобранцев в настоящих солдат. Он поднял дисциплину и чувство гордости у своих подчиненных, которые платили ему обожанием, которого не удостаивался ни один другой генерал. Макклеллан превратил Потомакскую армию в боевую машину без слабых мест (и это было его важным вкладом в конечную победу Союза), но оказался неспособен выжать из этой машины весь максимум на поле боя.

Не все южане разделяли возникшее после Манассаса убеждение в непобедимости Конфедерации. Мэри Бойкин Чеснат считала, что победа «унесла нас в призрачное царство гордыни», в то время как у северян она «пробудит к жизни мужество всех до единого». Один чиновник военного министерства южан переживал в своем дневнике месяц спустя после битвы: «Мы почиваем на лаврах, пока враг обучает и оснащает 500 или 600 тысяч человек». Бросая взгляд в минувшее, участники войны с обеих сторон соглашались потом, что безоговорочный триумф южан в первом крупном сражении «оказался величайшим бедствием, которое привело к падению Конфедерации». Такая точка зрения стала доминантой историографии Гражданской войны [677] .

В этом утверждении содержится немалая доля истины, но, пожалуй, оно все же не носит исчерпывающий характер. Уверенность, приобретенная победителями при Манассасе, придала им чувство локтя, которое только подкрепилось победами, одержанными в следующие два года. В то же время поражение Союза вызвало симптомы комплекса военной неполноценности, терзавшего офицеров-северян на виргинском фронте. Таким образом, битва при Манассасе и, что более важно, коллективные воспоминания о ней Севера и Юга превратились в психологический фон ведения войны на восточном театре. Именно это помогает понять, почему Макклеллан, создав мощную армию, не спешил давать генеральное сражение. В глубине души он всегда боялся, что враг окажется сильнее. А конфедераты, вооруженные победным духом, получили преимущество, выражавшееся далеко не только в уравнивании численности войск, противостоявших им в Виргинии [678] . В этом и парадокс Булл-Рана: уверенность, полученная после победы, одновременно помогла Югу и причинила ему вред. Точно так же унижение и вновь обретенная решимость ранили Север, но помогли ему возродиться.

Через два дня после Булл-Рана Линкольн обнародовал меморандум о будущей стратегии Союза. Следовало сделать блокаду более эффективной; Мэриленд необходимо было удерживать «заботливой [!], но твердой и решительной рукой»; союзной армии в Виргинии нужно было послать подкрепления, причем хорошо обученные и подготовленные к новому вторжению; некомпетентного Паттерсона заменил новый командующий армией Харперс-Ферри (Натаниэл Бэнкс); армии Союза на западном театре должны были перейти в наступление, «уделив особое внимание Миссури» [679] .