Жирные пальцы соскользнули с шеи лётчика, оставляя на коже кровавые царапины, похожие на метки палача.

Васюк захрипел, хватая воздух ртом, и с побелевшими от натуги глазами вдруг, с лицом полного безумия, заорал:

— Бл**! Хай жыве, Афрыка!..

…и пихнул ногами придурка так, что тот, с диким визгом, проскользил по полу, влетел в открытую дверь, на секунду завис в проёме — будто хотел зацепиться за жизнь, — а резко исчез за границей самолета.

Васюк, тяжело дыша, пошатнувшись, встал. Ноги под ним дрожали, но упрямство белорусского происхождения держало крепче, чем любая адреналиновая накачка. Он приблизился к уже вставшему на ноги и вытащившему узкий нож, нечленораздельно мычащему угрозы Гадео. Тот стоял согнувшись, покачиваясь из стороны в сторону, вытянув руку с ножом в сторону Васюка. Испанец стоял широко расставив ноги, слегка шевелясь и даже пытаясь что-то сказать, но слов не выходило — только шипение, похожее на писк пробитой фисгармонии.

Васюк молча пригнулся, сделал ложный выпад левой и тут же резко поймал руку с ножом правой, затем схватил урода за шиворот и приподнял, будто мокрую тряпку. Поднял с такой лёгкостью, будто это не человек, а шарик с воздухом. Рядом с Васюком Гадео казался мальчишкой, случайно забредшим в мордобой эпохального масштаба.

— Зараз паляциш! — хрипло выдохнул Васюк, и с коротким, мощным движением отправил франкиста к открытой двери. — Хай жыве рэвалюцыя!..

Гадео коротко взвизгнул, успел взбрыкнуть ногами, будто хотел зацепиться за воздух, но уже в следующий миг исчез за бортом, унесённый ревущим потоком и собственной судьбой.

Васюк тяжело опёрся о косяк, с грохотом захлопнул дверь, проверил стопор, дёрнув его с раздражением.

После этого буквально рухнул на пол, как срубленное дерево, распластавшись на фанере, закрыв глава и приоткрыв рот.

— Б…л… — прошептал он, прерывисто дыша, как выброшенная на берег рыбина.

А в небе снова стало тихо. Тихо по-авиационному.

Самый конец августа 1937 года. Севастополь.

Военврач третьего ранга Люба стояла у зеркала и рассматривала своё отражение, закусив губу. Не от волнения — от злости. Последние недели особист полка стал просто невыносим. Сначала прямых слов не было, но намёки становились настолько жирными, что казалось — сало прямо стекает с них и капает на пол. Он говорил о ней с нажимом: «надо же понимать обстановку», «многое зависит от твоей сговорчивости», «кругом окопались вредители и враги народа». А сегодня, проходя мимо, бросил:

— Зайдёшь ко мне вечером. После девяти.

И всё это — с сальной ухмылкой, с попыткой прижаться, с похлопыванием по обтягивающей зад юбке и стремлением заглянуть в вырез. Убого, примитивно, но с полной уверенностью в своей безнаказанности.

И даже не так важно, что он был женат, разведясь несколько лет назад, Любочка конечно старалась с такими не встречаться, да и как мужчина он ее совсем не привлекал, но… Больше всего её пугала дурная репутация особиста. У него уже были любовницы в части — и не одна, и не две. Одну из них Люба знала лично. Та, глупенькая, сначала ходила королевой, потом однажды разрыдалась в ординаторской, выговорилась Любе, промочив слезами весь халат. А потом — вдруг притихла, ходила робкой тенью, с потухшими глазами. И исчезла через пару недель. Сказали, будто переведена в Симферополь, но Любочка не поленилась — набрала подружку из госпиталя и невзначай выяснила, что исчезнувшая медсестра там так и не появлялась.

«Надо валить. Срочно.» — Решение созрело мгновенно — как бывает у тех, кто уже на грани.

Сначала Люба ловко подъехала к начмеду части и добилась направления в Севастополь, якобы на окружную конференцию. Она говорила про обмен опытом, про новые методики, про выступления… Тот посмотрел на Любочку грустными, понимающими глазами, кивнул и подписал без лишних вопросов.

Вечером, в казённой гостинице на набережной, Люба привела себя в боевую форму. Не вульгарно, но грамотно — как полагается человеку, который идёт не соблазнять…

— Не столько соблазнять — поправила сама себя Любочка, — а убеждать!

Губы — чуть поярче. Глаза со стрелочками — чуть выразительнее. Ремень на талии слегка подтянут, чтобы подчеркнуть привлекательные формы.

Убедившись в зеркале, что выглядит не хуже любой московской актрисы, Люба надела туфли на каблучке и направилась в здание управления медслужбы флота.

Заместитель главного флотского медика, Валерий Афанасьевич, был человеком веселым и на женщин реагировал, как положено моряку — от невнятной вертикали до полной горизонтали.

— Валерий Афанасьевич! — проворковала Люба грудным голосом, от которого у мужчин встают волосы даже в носу, и шагнула в кабинет, чуть приподняв подбородок и широко распахнув светло-серые глазищи.

Тот поднял голову от бумаг, заулыбался и сразу как-то весь оживился.

— Да-да, Любовь Аркадьевна… Э-э… да, Люба, слушаю внимательно.

— Я слышала, — сказала она, стрельнув глазами с лукавой улыбкой, — пришла разнарядка на медиков в Испанию. Так вот…

— А откуда вы знаете такие совершенно секретные сведения? — слегка заигрывая, спросил ещё не старый замначмеда.

— Валерий… Афанасьевич! Отправьте меня! Пожалуйста! — Люба прижала руки к груди, невольно совершив пуш-ап. — Не могу больше, засиделась я на одном месте с этими лётчиками!

Она слегка наклонилась, облокотившись на край стола, открыв шикарный вид на оба полушария.

Молчание затянулось на несколько секунд — в силу неспособности замначмеда продолжать разговор.

А потом Валерий Афанасьевич выдохнул, с усилием оторвал глаза от красоты и произнёс:

— Ну что ж, если есть желание… помочь испанцам в их этой борьбе за коммунизм… Пиши рапорт, солнце, оформим…