Точно. Вот она, та странность, которую непроизвольно отметило зубовское подсознание. У нищего как церковная мышь пьяницы, живущего в убитой коммуналке, была картина Малевича. Впрочем, Малевич оказался подделкой, которую вряд ли купили бы за те деньги, за которые полотно выставили на продажу. Но кто сказал, что та картина – единственная? А еще ведь бриллианты и изумруды, которые выставлялись на «Авито» отдельным лотом. Теперь, когда нет нужды придерживаться легенды, по которой он появился в квартире Волкова, можно и про них спросить. Точнее, даже нужно.

– И что, у Бориса Аркадьевича были какие-то ценности? – Свой вопрос Алексей задал как бы между делом, как будто ответ на него не очень-то его интересовал.

– Не очень большие. С того времени, когда он занимался бизнесом, у него остались несколько картин. Точнее, одна работа Бориса Григорьева, одна Николая Тимкова и тот Малевич, ради которого вы пришли.

– Лже-Малевич, – мрачно пробурчал Зубов. – Может, и остальные картины такие же.

Названные ею имена художников ни о чем ему не говорили. Он вообще плохо разбирался в живописи, разговор о которой опять, уже в десятый раз за сегодня, напомнил ему об Анне. Напоминание снова ударило болью, но какой-то тупой, смазанной. В конце концов, даже к боли можно привыкнуть, если тебя постоянно бьет током.

– Я не знаю, – призналась Велимира. – Я не очень разбираюсь в живописи. В отличие от дяди Савы и бабушки. Но если в Малевиче дядя Сава сомневался, то про Григорьева уверенно говорил, что это подлинник. Он даже хотел приобрести его у дяди Борика, потому что у него в коллекции живописи тоже есть один Григорьев, но дядя наотрез отказался продавать. А Тимкова он бы и вовсе не продал, потому что был с ним лично знаком.

От количества информации, которую предстояло проверить, у Зубова немного закружилась голова. Он не хотел вступать на зыбкую почву, связанную с живописью. Не хотел, и все тут. Не мог. Впрочем, если завтра утром судмедэксперт вынесет вердикт, что Самойлов все-таки повесился, то никакого уголовного дела не будет, и причины, по которым Борис Аркадьевич сначала ни в какую не соглашался продавать свои картины, а потом выставил их на продажу, потеряют всякое значение. Равно как и то, кто такие Григорьев и Тимков, с которым покойник, оказывается, даже был знаком лично.

– Это тоже художник? – уточнил он у Велимиры. – Тимков этот.

Она посмотрела на него с жалостью, как на убогого. Впрочем, взгляд этот коренным образом отличался от того, каким обычно на Зубова смотрела Анна. В ее взгляде всегда читалась легкая насмешка, а вот у Велимиры нет. И на том спасибо.

– Николай Ефимович Тимков – заслуженный художник России, – пояснила она. – Мастер пейзажной живописи, окончил мастерскую Бродского и стал одним из ведущих художников Ленинградской школы живописи.

– Так Бродский же вроде был поэтом, – растерянно пробормотал Зубов, чувствуя себя полным идиотом.

Взгляд Велимиры подтвердил его наихудшие опасения.

– Поэтом был Иосиф Бродский, и был он на пятьдесят три года моложе художника Исаака Бродского, – пояснила она голосом училки. – И они друг другу даже не родственники, хотя у обоих в Питере есть свой музей.

Внутри себя майор Зубов дал обещание, что обязательно сходит в оба. И с чего бы вдруг у него возникло такое желание?

– А возвращаясь к Тимкову… Он тоже очень известен. Выставлялся с 1929 года. Имел персональные выставки в Ленинграде, Москве, Сан-Франциско, Нью-Йорке, Вашингтоне, Аспене. Его картины хранятся в Русском музее, Третьяковской галерее, в музеях и частных коллекциях в России и за рубежом. Дядя Борик познакомился с ним незадолго до его смерти. Тимков скончался в 1993-м, а за год до этого дядя Борик спонсировал какое-то мероприятие с его участием, они встретились, остались весьма довольны друг другом, и Николай Ефимович даже подарил ему одну из своих работ. Разумеется, дядя Борик страшно этим гордился и не расстался бы с этой картиной, даже если бы ему грозила голодная смерть.

Нет, все-таки мучащий его вопрос Зубов задаст. Не станет терпеть до завтра, даже если утром выяснится, что все вопросы не имеют смысла.

– Велимира, если Самойлов так долго отказывался продать хранящиеся у него ценности, хотя сильно бедствовал, то почему сейчас он вдруг выставил на продажу своего Малевича? И еще драгоценные камни.

– Какие драгоценные камни? – быстро спросила девушка, и эта быстрота Зубову отчего-то не понравилась. Неискренне она выглядела, фальшиво.

– Дело в том, что ваш дядя, то есть Савелий Игнатьевич Волков, выставил на «Авито» два лота. Видимо, по просьбе Самойлова. Один – это картина якобы Малевича, которую вы мне так любезно показали. А второй – два бриллианта весом в десять и сорок шесть карат, а также крупный природный изумруд. Или они принадлежали не Самойлову, а Волкову?

– Я не знаю. – Глаза у собеседницы забегали, так что теперь Зубов был практически на сто процентов уверен, что она лжет. – Я никогда не слышала ни о каких бриллиантах. Честно-честно.

Теперь Велимира смотрела ему прямо в глаза, таращилась, стараясь изобразить безмятежный взгляд, вот только Алексей заметил, как она скрестила пальцы на правой руке и быстро-быстро спрятала ее за спину. Детский сад, ей-богу.

– Хорошо. Вернемся к сути. Почему вдруг Самойлов решил продать Малевича? Вы не могли этим не поинтересоваться, раз знаете о том, что картина продается.