Экономический историк Уинифред Барр Ротенберг датировала появление рыночной экономики в Новой Англии несколькими десятилетиями после Американской революции. Она обнаружила, что интеграция рынков, сближение цен на товары и развитие рынков капитала в сельской местности Новой Англии произошли именно в этот период — благодаря безличному обмену между самими фермерами. В 1780-х и 1790-х годах фермеры все чаще давали в долг все более разрозненным и удаленным должникам и все больше переводили свои активы из скота и инвентаря в ликвидные и быстротечные формы богатства. В то же время, когда процентные ставки, или цена денег, начали освобождаться от своих древних и привычных ограничений, производительность сельского хозяйства во всех его видах начала быстро расти. Например, к 1801 году объем производства зерна в ряде городов Массачусетса был почти в два с половиной раза больше, чем в 1771 году. Только когда эти фермеры увеличили свою производительность до такой степени, что все большая их часть могла заняться производством и одновременно обеспечить внутренний рынок для этого производства, только тогда мог произойти взлет в капиталистическую экспансию. [813]

Поскольку столь значительный рост производительности труда произошел задолго до появления новой сельскохозяйственной техники или каких-либо других технологических изменений, объяснить его можно только более эффективным использованием и организацией труда. В 1795 году врач из Массачусетса отметил изменения, произошедшие с фермерами его небольшого городка. «Прежнее состояние земледелия было плохим, но теперь оно значительно изменилось к лучшему», — сказал он. «Среди фермеров царит дух подражания. Их участки, которые раньше были огорожены изгородями и бревенчатыми заборами, теперь, как правило, огорожены хорошей каменной стеной», — по его мнению, это верный признак того, что фермеры стали использовать свою землю более интенсивно и продуктивно. [814] Фермеры становились более продуктивными, потому что перед ними открывалась перспектива повысить свой уровень жизни за счет потребления предметов роскоши, которые до сих пор были доступны только дворянам — пух вместо соломенных матрасов, олово вместо деревянных чаш, шелк вместо хлопчатобумажных носовых платков.

«Разве надежда на то, что в один прекрасный день мы сможем приобрести предметы роскоши и наслаждаться ими, не является большим стимулом для труда и промышленности?» спрашивал Бенджамин Франклин в 1784 году — вопрос, который шёл вразрез с вековой мудростью. На протяжении веков считалось, что большинство людей не будут работать, если им не придётся. «Все, кроме идиотов, — заявил просвещенный английский сельскохозяйственный писатель Артур Янг, потрясающе резюмируя эту традиционную точку зрения, — знают, что низший класс нужно держать в бедности, иначе они никогда не станут трудолюбивыми». [815] Но теперь фермеры работали больше, причём не из-за бедности и необходимости, как считали бы обычные люди, а для того, чтобы больше покупать предметов роскоши и стать более респектабельными.

ХОТЯ БОЛЬШИНСТВО ФЕДЕРАЛИСТОВ и даже некоторые представители республиканской элиты, такие как профессор Митхилл, ставший впоследствии конгрессменом-республиканцем и сенатором США от Нью-Йорка, были напуганы растущей манией торговли и денег, считая, что это напоминает войну людей друг с другом, большинство фермеров и бизнесменов сами приветствовали эту конкурентную борьбу. Некоторые из них, по крайней мере в северных штатах, использовали конкурентный механизм Республиканской партии, чтобы бросить вызов статичному федералистскому истеблишменту. Но другие, как и Джон Адамс, чувствовали, что конкуренция проистекает из эгалитаризма общества, поскольку люди стремились не просто идти в ногу с Джонсами, но и опережать их. И они пришли к выводу, что дух подражания способствует процветанию.

Американцы фактически использовали конкуренцию для демократизации амбиций и превращения их в основу нового типа общества среднего достатка. В других обществах, говорил Ной Уэбстер, детей обучали профессиям их родителей. Но эта европейская практика «сужает гений и ограничивает прогресс национального совершенствования». Американцы прославляли «амбиции и огонь молодости» и позволяли гению проявлять себя. Многие культуры боялись проявления честолюбия, потому что это была аристократическая страсть, принадлежавшая Макбетам мира — великим душой личностям, склонным к опасностям. Однако американцы не должны испытывать такого страха, по крайней мере, не в такой степени. В республике честолюбие должно принадлежать каждому, и, по словам Вебстера, им «следует управлять, а не подавлять». [816]

Элкана Уотсон стремился использовать эту популярную особенность американской культуры. Уотсон, сын ремесленника из Плимута (штат Массачусетс) и представитель новой породы повсеместно появляющихся барыг, обнаружил, что прежние аристократические и философские методы стимулирования сельскохозяйственных реформ с помощью научных обществ фермеров-джентльменов не сработают в Америке. Поскольку американцы были слишком независимы для такого заученного патернализма, Уотсон в 1810 году придумал для графства Беркшир на западе Массачусетса то, что вскоре стало привычной американской ярмаркой графства, с выставками, музыкой, танцами, пением и призами за лучшие урожаи и самый крупный скот. В 1812 году «женской части общества в духе благородного соревнования» было разрешено демонстрировать ткани, кружева, шляпы и другие изделия домашнего производства. Женщины стали вешать дипломы за свои работы на стены своих домов, где «они вызывали зависть у всего квартала». Действительно, по словам Уотсона, создание «некоторого оттенка зависти» было решающим фактором, побуждающим фермеров и их жен к «более активным действиям». Ярмарки, которые, по словам Уотсона, были «оригинальными и своеобразными», были призваны «возбудить живой дух соперничества», используя стремление к «личным амбициям», которое, по его словам, было характерно для всех американцев. Уотсон знал, как, видимо, не знали просвещенные дворяне, что с обществом нужно иметь дело «в его реальном состоянии, а не так, как мы могли бы его пожелать». Одна из его ярмарок, по его словам, принесла «больше практической пользы» и больше реальных улучшений в сельском хозяйстве, «чем десять изученных, измученных книжек», написанных «учеными джентльменами-фермерами», засевшими в своих восточных городах. Единственный способ добиться общественного блага в сельском хозяйстве и домашнем производстве, по мнению Уотсона, — это создать «систему, соответствующую американским привычкам и состоянию нашего общества», и пробудить в фермерах «самолюбие, самоинтересы в сочетании с естественной любовью к стране». Уотсон считал, что его окружные ярмарки вызвали «всеобщий раздор» среди фермеров и сделали многое, чтобы пробудить дремавшее земледелие в Соединенных Штатах. [817]

Учителя Новой Англии разработали новую педагогику, основанную на амбициях и конкуренции вместо традиционного применения телесных наказаний. Многие из новых академий, возникавших по всей Новой Англии, делали со школьниками то же самое, что Элкана Уотсон делал со своими фермерами и ярмарками в округе, — возбуждали в них «дух подражания». Директор школы в крошечном городке Массачусетса обнаружил, что может заставить своих учеников-мужчин усердно учиться, «подняв их амбиции до такого уровня, что они больше всего думали о том, кто лучше всех справится с заданием». Даже молодые женщины в женской академии Личфилда жили в атмосфере жесткой конкуренции: девушки постоянно и публично соревновались друг с другом за награды, призы и зачетные оценки. «Честолюбие было возведено в необычайную степень, и наши старания были чудесно вознаграждены», — заявила одна из их учительниц. Подобное поощрение честолюбия молодых людей всех сословий должно было оказать сильное влияние на общество.

Многие, конечно, продолжали призывать к терпению и довольству своим уделом и высказывали опасения, что чрезмерный акцент на амбициях может пробудить зависть и другие пагубные страсти. «Определенная степень подражания среди литературных институтов вполне уместна», — предупреждал один кальвинистский проповедник. «Но когда оно идет на разрушение одного, чтобы воздвигнуть другой, это неправильно». Однако, несмотря на все эти опасения, традиционный уклад едва ли мог противостоять вновь пробудившемуся чувству честолюбия среди многих простых людей. [818]