Редко когда Джефферсон выражал в письме столько гнева, сколько в этом. Он обещал вскоре уйти в отставку, но не обещал отказаться от борьбы за республиканскую свободу. «Я не позволю, чтобы мой уход на пенсию был омрачен клеветой человека, чья история, с того момента, как история смогла опуститься до того, чтобы обратить на него внимание, представляет собой ткань махинаций против свободы страны, которая не только принимала и давала ему хлеб, но и возлагала свои почести на его голову». Джефферсон не мог не думать о Гамильтоне, незаконнорожденном иммигранте из Вест-Индии, как о парвеню, который был чем-то меньшим, чем коренной американец. Он никогда никого не ненавидел сильнее. [410]

ЕДИНСТВЕННОЕ, В ЧЁМ сошлись два члена кабинета министров, — это то, что Вашингтон должен остаться на посту президента. Вашингтон хотел уйти в отставку в 1792 году. Он чувствовал себя старым и усталым и продолжал беспокоиться о том, что люди подумают о том, что он останется на посту, хотя ещё в 1783 году он обещал уйти из общественной жизни. Но все призывали его остаться. Некоторые федералисты, например Роберт Моррис, втайне считали, что четыре года — слишком короткий срок для президента. Они предпочитали пожизненный срок, а если не пожизненный, то хотя бы двадцатиоднолетний. [411]

Даже республиканцы хотели, чтобы Вашингтон продолжал оставаться на своём посту. Джефферсон сказал ему, что он был единственным человеком в стране, который считался выше партии. [412] Гамильтон даже использовал последний аргумент для человека, который всегда беспокоился о своей репутации, — что отставка, когда он так нужен, будет «крайне опасна для вашей собственной репутации». [413]

Вашингтон все откладывал принятие решения и таким образом молчаливо согласился выставить свою кандидатуру на новый срок. Когда в феврале 1793 года были подсчитаны голоса выборщиков, Вашингтон снова получил все голоса выборщиков, став единственным президентом в истории Америки, удостоившимся такой чести. Джон Адамс получил семьдесят семь голосов против пятидесяти у губернатора Нью-Йорка Джорджа Клинтона, и поэтому он остался вице-президентом. Гамильтон считал, что Адамс далёк от совершенства, но он был предпочтительнее Клинтона, который, по его словам, был «человеком узкой и порочной политики» и «противостоял национальным принципам». Сам Адамс был возмущен тем, что Клинтон должен был получить всего на двадцать семь голосов меньше, чем он. «Черт возьми, черт возьми, черт возьми», — воскликнул он Джону Лэнгдону из Нью-Гэмпшира. «Вы видите, что выборное правительство не подходит». Неудивительно, что люди подозревали Адамса в монархизме. [414]

Аарон Бёрр, сенатор от Нью-Йорка, очевидно, выдвинул свою кандидатуру на пост вице-президента, но получил только один голос на выборах — от Южной Каролины. Гамильтон ещё не был уверен в характере Бёрра, но то, что он слышал, позволяло предположить, что «это человек, чей единственный политический принцип заключается в том, чтобы во что бы то ни стало добраться до высших юридических почестей нации и настолько далеко, насколько позволят ему обстоятельства». Во время выборов Гамильтон больше всего беспокоился о том, что Адамс, Клинтон и Бёрр разделят голоса северян и позволят Джефферсону проскочить на пост вице-президента, что стало бы «серьёзным несчастьем». Джефферсон, по его словам, был «человеком с сублимированным и парадоксальным воображением — он увлекался и распространял идеи, несовместимые с достойным и упорядоченным правительством». [415]

Джефферсон и Мэдисон, со своей стороны, пытались замять кандидатуру Бёрра, утверждая, что он слишком неопытен для этой должности. Хотя виргинцы горячо хвалили Бёрра, их несогласие с его амбициями никогда не нравилось Бёрру, и он не мог смириться с этим. [416]

Вашингтон надеялся, что в правительстве станет меньше партийности и больше гармонии, но худшее было ещё впереди. К концу 1792 года Джефферсон и большинство его коллег-виргинцев в Палате представителей убедились, что Гамильтон погряз в коррупции. В январе 1793 года они выступили авторами пяти резолюций, требующих отчета о делах Министерства финансов. Они полагали, что Гамильтон не сможет ответить на них до мартовского перерыва в работе Конгресса, а значит, обвинения будут муссироваться до конца года, пока Конгресс не соберется вновь. Но Гамильтон превзошел самого себя в ответах своим критикам, и когда делегация Виргинии, возможно, под влиянием Джефферсона, потребовала от Палаты представителей вынести Гамильтону порицание, представители подавляющим большинством голосов отказались. В то же время выборы в Конгресс 1792 года позволили предположить, что в третьем Конгрессе, который соберется в конце 1793 года, будет заседать гораздо больше приверженцев республиканского направления.

И ВСЕ ЖЕ ЭТО ещё не была современная партийная политика. Политика 1790-х годов во многом сохраняла свой характер XVIII века. Это по-прежнему был очень личный и элитарный бизнес, основанный на дружбе, частных союзах, личных беседах, написании писем и интригах. Такая политика считалась прерогативой знатного дворянства, которое, предположительно, имело достаточную репутацию, чтобы собрать сторонников и последователей. Поскольку в Америке будущие аристократы и джентльмены не имели законных титулов, их звание должно было основываться на репутации, на мнении, на том, чтобы их притязания на дворянство были признаны миром. Именно поэтому джентльмены XVIII века, особенно те, кто стремился к политическому лидерству, так ревностно оберегали свою репутацию, или то, что они чаще всего называли своей честью.

Честь — это ценность, которую общество джентльмена возлагало на джентльмена, и ценность, которую джентльмен возлагал на себя. Честь предполагала публичную драму, в которой мужчины играли роли, за которые их либо хвалили, либо порицали. Она включала в себя самооценку, гордость и достоинство и была сродни славе и известности. Джентльмены действовали или избегали действовать ради своей чести. Честь была исключительной, героической и аристократической, и она предполагала иерархический мир, отличный от того, который зарождался в Америке. Французский философ XVIII века Монтескье в своей работе «Дух законов» (1748) утверждал, что честь — это движущий принцип монархии.

Поскольку политика все ещё оставалась аристократическим делом, связанным с индивидуальной преданностью и враждой, мужчинам было трудно провести различие между своим статусом джентльмена и положением политического лидера. Поэтому политическая борьба за политику часто превращалась в личную борьбу за репутацию. Поскольку репутация была вопросом общественного мнения, влияние на это мнение стало важным аспектом политики. Поэтому личные оскорбления, клевета и сплетни стали обычным оружием в этих политических битвах за репутацию. Сплетни, по словам Фишера Эймса, были прискорбным фактом политической жизни. «Провоцирует, — сетовал он, — что жизнь добродетельного и выдающегося полезного человека должна быть омрачена клеветой, но это обычное событие политической драмы». [417]