В 1795 году население к западу от гор составляло всего 150 000 человек, а к 1810 году оно превысило миллион. [798] Американцы, по словам британского путешественника Айзека Уэлда, были беспокойным народом, постоянно находящимся в поисках чего-то лучшего или более выгодного. Они «редко или вообще никогда не задумываются о том, здорова ли та часть страны, в которую они едут, или нет… Если земли в одной части… превосходят земли в другой по плодородию; если они находятся поблизости от судоходной реки или удобно расположены для хорошего рынка; если они дешевы и растут в цене, американец с радостью эмигрирует туда, пусть климат и не благоприятен для человеческой системы». [799]

Отец Люси Флетчер Келлог, как и многие другие американские фермеры, торговал товарами, держал кирпичный завод, таверну и постоянно находился в разъездах. У её родителей была ферма в Саттоне, штат Массачусетс, вспоминает она в своих мемуарах, но «в соответствии с инстинктами жителей Новой Англии они должны были продать ферму и переехать в Нью-Гэмпшир или в какое-нибудь другое новое место». Отец Джозефа Смита, основателя мормонизма, за четырнадцать лет семь раз переезжал со своей семьей. Другие переезжали не менее трех-четырех раз за жизнь, каждый раз выгодно продавая свою землю новым поселенцам; «они, — отмечалось, — в любом случае очень безразличные пахари». Среди испанцев американцы пользовались репутацией людей, способных пройти «200 лиг, не имея при себе ничего, кроме мешка кукурузной муки и фляжки с порохом». [800]

Страна по-прежнему оставалась в подавляющем большинстве сельской и аграрной — загадочное состояние, которое, казалось, нарушало общепринятые теории общественного развития. Предполагалось, что увеличение численности населения является той силой, которая заставляет общество переходить от одной стадии цивилизации к другой. Но в Америке этого не происходило.

В начале девятнадцатого века девятнадцать из двадцати американцев продолжали жить в сельской местности, то есть в неинкорпорированных поселениях с населением менее двадцати пяти сотен человек. В 1800 году почти 90 процентов рабочей силы все ещё было занято в сельском хозяйстве. Даже в более урбанизированных районах Новой Англии и Средней Атлантики 70 процентов работников были заняты на фермах. В 1800 году только тридцать три города имели население в двадцать пять сотен человек и более, и только шесть из этих городских районов имели население более десяти тысяч человек. [801] Для сравнения, в 1801 году треть населения Англии жила в городах, и только 36 процентов английских рабочих были заняты в сельском хозяйстве.

Если Соединенным Штатам предстояло стать военно-финансовым государством, способным противостоять европейским державам, то это был не тот путь, которым следовало идти. Сельское, слаборазвитое общество, занятое сельским хозяйством, не могло поддерживать военный потенциал европейского типа, и это было совсем не то, чего хотели или ожидали многие федералисты. Федералисты полагали, что быстрое увеличение численности населения Америки заставит страну развить те же виды цивилизованных городских институтов, те же виды интегрированных социальных иерархий и промышленных центров, те же виды сбалансированных экономик, в которых производство было столь же важным, как и сельское хозяйство, те же виды бюрократических правительств, которые делали государства Европы, по крайней мере до того, как разразилась проклятая Французская революция, такими впечатляющими, такими мощными и такими цивилизованными. Они предполагали, что американское общество со временем станет более похожим на европейское и что то, что Франклин когда-то назвал «всеобщей счастливой посредственностью» Америки, постепенно исчезнет. [802]

Но происходило обратное. Мало того, что американская социальная посредственность распространялась с угрожающей скоростью, все больше и больше американцев пользовались доступностью земли в Америке и жили в стороне от всех традиционных социальных иерархий — особенно в новых западных районах, где, по словам Джорджа Клаймера из Филадельфии, не было «ни частных, ни общественных ассоциаций для общего блага». В самом деле, спрашивали консерваторы, можно ли вообще назвать приграничные районы «обществом, где каждый человек живёт только для себя и не заботится ни о ком другом, кроме как о том, чтобы заставить его подчиниться своим собственным взглядам»? [803] Переселенцы в движении не испытывали особого уважения к властям. Передвижное население, — сказал один житель Кентукки Джеймсу Мэдисону в 1792 году, — «должно представлять собой совершенно иную массу, чем та, которая состоит из людей, родившихся и выросших на одном месте… Они не видят вокруг себя никого, кого или чьи семьи они привыкли считать ниже себя». На этих новых западных территориях, где «общество ещё не родилось», где «ваши связи и друзья отсутствуют и находятся на расстоянии» и где «нет никаких различий по признаку ранга или собственности», было трудно создать что-то, напоминающее традиционный социальный порядок или даже цивилизованную общину. Кентукки, как и все приграничные районы, отмечали путешественники, «отличался от степенного и оседлого общества… Определенная утрата цивилизованности неизбежна». Однако для некоторых «простых, бедных» янки из Новой Англии, таких как Амос Кендалл, Лексингтон, штат Кентукки, был уже слишком аристократическим и стратифицированным для их вкусов, и они продолжали искать возможности на западе. [804]

Изменения, особенно за пределами Юга, казались ошеломляющими. Америка, отмечал один французский наблюдатель, была «страной, находящейся в движении; то, что верно сегодня в отношении её населения, её учреждений, её цен, её торговли, не будет верно через шесть месяцев». [805] Американцы, как оказалось, слишком любят свободу. Они «боятся всего, что проповедует ограничения», — заключил другой иностранный наблюдатель. «Естественная свобода… — вот что их радует». [806]

Хотя многие американцы, включая Джефферсона, радовались свободе, которую давали такие слабые социальные ограничения, большинство федералистов были в ужасе от происходящего, потрясенные и разочарованные всеми этими разнузданными изменениями и разрушением авторитетов. Пожалуй, ни один федералист не был так обеспокоен, как Уильям Купер из округа Оцего, штат Нью-Йорк. Когда-то Купер мечтал стать благородным патриархом, но вскоре его планы начали рушиться на глазах. Поселенцы Куперстауна росли числом и разнообразием, становились чужими для Купера и друг для друга. Его городок все больше и больше подвергался судебным искам, банкротствам, непослушным слугам, вандализму, кражам, случаям насилия и поджогам. Сам Купер был избит розгами на одной из улиц Куперстауна в 1807 году, что вселило в него и его семью растущий страх, что вокруг царят анархия и хаос.

К тому времени, когда его политический мир распался, Купер пришёл к выводу, что дворянство, к которому он так неустанно стремился, ему не по зубам и что он должен надеяться на своих пятерых сыновей и двух дочерей, чтобы завершить начатое. Но в 1800 году его любимая старшая дочь, Ханна, погибла, упав с лошади. Он отправил Уильяма-младшего в Принстон, где тот стал рассеянным денди, щедро тратясь на одежду, вина и сигары, а в 1802 году был исключен из школы по подозрению в организации пожара, в результате которого сгорел Нассау-холл. Затем он отправил Джеймса в Йель, где будущий романист наделал долгов и вел себя так же глупо, как и его брат: в 1805 году его тоже исключили — за драку и использование пороха, чтобы взорвать дверь общежития своего противника; после этого Джеймс сбежал и поступил на флот. После смерти Уильяма Купера в 1809 году его дети думали, что смогут продолжать жить экстравагантно. Но огромное богатство Купера было скорее кажущимся, чем реальным, и в течение пятнадцати лет все его состояние исчезло, поглощённое долгами, неудачными спекуляциями, невыплаченными закладными и судебными исками.