Однако ко второму десятилетию XIX века все больше американцев стали задумываться о реформе пенитенциарной системы, которая десятилетием ранее казалась такой многообещающей. В Массачусетсе государственная тюрьма вскоре была переполнена, побеги, насилие и расходы значительно превышали доходы. В 1813 году заключенные сожгли свои мастерские, а в 1816 году устроили полномасштабный бунт, в результате которого погиб один человек. В то же время высокий процент рецидивов среди освобожденных заключенных стал вызывать сомнения в реабилитационных способностях пенитенциарного учреждения. К 1820 году пенитенциарная система как форма уголовного наказания пережила критику и сомнения, но всевозможные предложения по её реструктуризации и улучшению разлетелись по свету. [1241]

И все же в самом начале либералы по обе стороны Атлантики с энтузиазмом восхваляли новые гуманные формы наказания. Пенитенциарные учреждения были «чисто американского происхождения», — отмечал сочувствующий британский путешественник в 1806 году, — «и счастливо приспособлены к гению правительства этой страны, мягкого, справедливого и милосердного». Цель заключалась в том, чтобы «принимать порочных людей и, по возможности, возвращать их к добродетели; это восхитительный контраст с кровавыми наказаниями старых правительств, которые даже за денежные проступки отправляют их на тот свет, чтобы они были возвращены туда». [1242] Нигде в западном мире, по признанию просвещенных философов, подобные реформы уголовного законодательства не проводились так далеко, как в Америке.

ШКОЛЫ, БЛАГОТВОРИТЕЛЬНЫЕ ОБЩЕСТВА, масонские организации, миссионерские общества, пенитенциарные учреждения — все это было важно для создания гражданского общества, для того, чтобы сделать людей более сострадательными и республиканскими. Но ни один из них не мог сравниться по значимости с самым главным социальным институтом — семьей. Именно семья, сказал Джон Адамс в 1778 году, является «основой национальной морали». [1243] На протяжении всего восемнадцатого века семья была основным местом обучения молодёжи, выполнения работы, воспитания отступников, заботы о бедных и сумасшедших. Однако революция бросила вызов всем этим семейным отношениям, не только нарушив связи между отцами и детьми, мужьями и женами, но и разорвав некоторые связи семьи с большим обществом и сделав её более частной и замкнутой. Семья становилась гораздо более республиканским институтом.

Несмотря на то что отношения между мужьями и женами по-прежнему регулировались законами об опеке, дававшими мужьям полный контроль над женами и их имуществом, жены обретали новое чувство себя как независимые личности. Люси Нокс, жена генерала Генри Нокса, в разгар Революционной войны сказала своему мужу, что все меняется. Когда он вернётся с войны, он больше не сможет быть единственным главнокомандующим в своём доме. «Будьте готовы принять, — предупредила она, — что есть такая вещь, как равное командование». [1244]

Этим замечанием Люси Нокс не бросала серьёзного вызова ни своей домашней ситуации, ни роли женщины в обществе, как это сделала Абигайль Адамс в своём знаменитом письме «Помните о дамах» от 1776 года, в котором она сказала своему мужу Джону, что «все мужчины стали бы тиранами, если бы могли», и предсказала «восстание», если бы потребности дам не были удовлетворены. Обе женщины лишь игриво подтрунивали над своими мужьями. Однако поддразнивание часто может иметь серьёзный смысл, и в своих шутливых замечаниях обе жены, несомненно, выражали самосознание зависимого и неполноценного положения женщин, которое можно было изменить. [1245]

Подобные высказывания, безусловно, свидетельствуют о том, что то, что раньше считалось само собой разумеющимся, теперь начало подвергаться сомнению, особенно новым поколением женщин. Кэтрин Седжвик, ставшая впоследствии знаменитой писательницей бытовых романов, вспоминала о замужестве своей старшей сестры в 1796 году как о «первой трагедии в моей жизни». Когда она в семь лет поняла, что теперь её сестру увезут и будут управлять ею по воле мужа, она была раздавлена. Пытаясь утешить её, новый муж сестры сказал ей, что он «может» разрешить сестре навещать её. Седжвик никогда не забывала этот момент. «Может! Как все моё существо взбунтовалось при этом слове — он имел право связать или развязать мою сестру». [1246]

Хотя юридическая власть мужчин над женами мало изменилась, сознание людей менялось. Чарльз Уилсон Пил сознательно писал свои многочисленные семейные портреты так, чтобы мужья и жены находились на одной плоскости — это нововведение переняли и другие художники. [1247] Женщины начали сомневаться в том, что брак — это их судьба, и отстаивать независимость девы (по крайней мере в Новой Англии это подкреплялось тем, что в старых общинах женщин было значительно больше, чем мужчин). Некоторые возражали против слова «повиноваться» в брачных обетах, потому что оно превращало женщину в «рабыню» своего мужа. «Брак, — говорили они, — никогда не должен рассматриваться как договор между вышестоящим и нижестоящим, но как взаимный союз интересов, как подразумеваемое партнерство интересов». [1248] Необычайное распространение в 1790-х годах ссылок на супружеское блаженство Адама и Евы, изображенное Мильтоном в четвертой книге «Потерянного рая», говорит о том, что описание идеального брака занимало умы многих людей. [1249] Действительно, в популярных книгах повсеместно излагались модели идеального республиканского брака — брака-компаньона. Он был основан на любви, а не на собственности. Он был основан на разуме и взаимном уважении. И в нём жены играли главную роль в воспитании добродетели у своих мужей и детей. [1250]

Под таким культурным давлением начали меняться даже законы. Новые республиканские государства отменили преступление «мелкая измена», которое предусматривало более суровое наказание для жен или слуг, убивших своих мужей или хозяев, на том основании, что такие убийства были сродни убийству подданных своего короля. Женщины получили большую автономию и некоторое юридическое признание своих прав на развод, заключение контрактов и ведение бизнеса в отсутствие мужа. Развод, по словам Томаса Джефферсона, вернёт «женщинам их естественное право на равенство». В колониальный период только жители Новой Англии признавали абсолютное право на развод, но после революции во всех штатах, кроме Южной Каролины, были приняты новые либеральные законы о разводе, а в некоторых штатах в первом десятилетии XIX века количество разводов резко возросло. Новые идеалы брака заставляли мужей нести большую публичную ответственность за своё поведение, а увеличение числа «объявлений о сбежавших женах» в газетах свидетельствовало о том, что женщины по-новому заявляли о себе. Женщины становились более самостоятельными в судах и юридических делах, чем до революции. [1251]