В отличие от французской Декларации прав человека и гражданина, принятой Национальным собранием в 1789 году, американский Билль о правах 1791 года был не столько созидательным, сколько оборонительным документом. Он не содержал универсальных претензий, а основывался исключительно на конкретной истории американцев. [205] В нём не изобретались права человека, которых не существовало ранее, а в основном повторялись давно существующие права английского общего права. В отличие от французской Декларации, которая вышла за рамки закона и институтов власти и фактически стала источником правительства и даже самого общества, американский Билль о правах был просто частью привычного английского обычного права, которое работало над ограничением существовавшей ранее правительственной власти. Чтобы найти американскую версию французской Декларации прав человека и гражданина, которая утверждала бы естественный, равный и универсальный характер прав человека, необходимо вернуться к Декларации независимости 1776 года.

В сложившихся обстоятельствах штаты ратифицировали первые десять поправок медленно и без особого энтузиазма в период с 1789 по 1791 год; некоторые из первоначальных штатов — Массачусетс, Коннектикут и Джорджия — даже не потрудились. После ратификации большинство американцев быстро забыли о первых десяти поправках к Конституции. Билль о правах оставался в судебном порядке бездействующим вплоть до двадцатого века.

АНТИФЕДЕРАЛИСТЫ, ВОЗМОЖНО, и были озабочены правами, но большинство федералистов считали, что власть — это то, что больше всего нужно новому правительству. А власть для американских революционеров XVIII века означала, по сути, монархию. Если в политическое тело будет влита хорошая доза монархической власти, как ожидали многие федералисты в 1787 году, то энергичным центром этой власти станет президентство. По этой причине именно должность президента вызывала у многих американцев наибольшие подозрения в отношении нового правительства.

Президентство было новой должностью для американцев. В Конфедерации был Конгресс, но никогда не было единой сильной национальной исполнительной власти. [206] Статья II Конституции очень расплывчато описывает полномочия президента. В ней говорится лишь о том, что исполнительная власть принадлежит президенту и что президент является главнокомандующим армией, флотом и ополчением, когда они призываются на службу Cоединенными Штатами.

Такая должность должна была напомнить американцам о короле, которого они только что сбросили. Когда Джеймс Уилсон на Филадельфийском конвенте предложил, чтобы исполнительная власть «состояла из одного человека», последовало долгое тревожное молчание. Делегаты слишком хорошо знали, что подразумевает такая должность. Джон Ратледж жаловался, что «народ подумает, что мы слишком сильно склоняемся к монархии». [207] Но съезд устоял перед этими предупреждениями и пошёл дальше, сделав нового главу исполнительной власти таким сильным, таким похожим на короля, только потому, что делегаты ожидали, что первым президентом станет Джордж Вашингтон. Власть президента никогда «не была бы столь велика», — частным образом признал Пирс Батлер из Южной Каролины, — «если бы многие члены конвента не обратили свои взоры на генерала Вашингтона в качестве президента; и не сформировали свои представления о полномочиях президента, исходя из своего мнения о его добродетели». [208]

Единодушное избрание Вашингтона президентом было предопределено. Он был единственным человеком в стране, который автоматически пользовался преданностью всего народа. Вероятно, он был единственным американцем, обладавшим достоинством, терпением, сдержанностью и репутацией республиканского добродетеля, в которых с самого начала нуждался неопытный, но потенциально могущественный пост президента.

Вашингтон, с его высокой, внушительной фигурой, римским носом и суровым, тонкогубым лицом, уже в пятьдесят восемь лет был всемирно известным героем — не столько благодаря своим военным подвигам во время Революционной войны, сколько благодаря своему характеру. В какой-то момент во время войны он, вероятно, мог бы стать королем или диктатором, как того хотели некоторые, но он устоял перед этими соблазнами. [209] Вашингтон всегда уважал превосходство гражданских лиц над армией, и в момент военной победы в 1783 году он безоговорочно сдал свою шпагу Конгрессу. Он пообещал впредь не принимать «никакого участия в государственных делах» и, подобно римскому завоевателю Цинциннату, вернулся на свою ферму. Этот самоотверженный уход из общественной жизни потряс мир. Все предыдущие победоносные генералы современности — Кромвель, Вильгельм Оранский, Мальборо — стремились получить политическое вознаграждение, соизмеримое с их военными достижениями. Но только не Вашингтон. Он казался олицетворением общественной добродетели и надлежащего характера республиканского лидера.

После своего официального ухода из общественной жизни в 1783 году Вашингтон, по понятным причинам, не решался участвовать в движении за создание нового федерального правительства в 1780-х годах. Тем не менее он с неохотой согласился принять участие в Филадельфийском конвенте и был избран его президентом. После ратификации Конституции Вашингтон все ещё думал, что сможет удалиться в домашнее спокойствие в Маунт-Вернон. Но вся страна предполагала, что он станет первым президентом нового государства. Люди говорили, что в личной жизни ему было отказано в детях, чтобы он мог стать отцом своей страны.

ПОСЛЕ ИЗБРАНИЯ ВАШИНГТОНА многие, включая Джефферсона, ожидали, что он может стать пожизненным президентом, что он будет своего рода выборным монархом, о чём в восемнадцатом веке не могло быть и речи. Польша, в конце концов, была выборной монархией, а Джеймс Уилсон отметил, что в далёком прошлом «короны, в общем, изначально были выборными». [210] Многие американцы в 1790-х годах всерьез рассматривали перспективу развития в Америке своего рода монархии. «В человечестве существует естественная склонность к королевскому правлению», — предупреждал Бенджамин Франклин участников Филадельфийского конвента. Более того, многие, как Хью Уильямсон из Северной Каролины в 1787 году, считали, что новое американское правительство «должно в то или иное время иметь короля». [211]

Хотя превращение Америки в монархию может показаться абсурдным, в 1789 году это вовсе не выглядело так. В конце концов, американцы были воспитаны как подданные монархии и, по мнению некоторых, по-прежнему эмоционально ценили наследственные атрибуты монархии. [212] В 1794 году английский путешественник был поражен тем, насколько жители Новой Англии становились «аристократами» и были готовы «признать монархию или нечто подобное ей, видя и страшась пороков демократии». Он отметил, что они были «надменным» народом, «гордившимся своими семьями, которые с момента их эмиграции, прошедшей около двух веков назад, происходят… от лучшей крови в Англии… Большинство из них выставляют свои гербы, выгравированные на дверях или украшенные на камине». Возможно, это мелочь, но для иностранного наблюдателя «эта маленькая черта гордости ярко свидетельствует о национальном характере». [213] Несомненно, для многих джентльменов-федералистов происхождение продолжало играть важную роль. Посещая Британию, даже такие набожные республиканцы, как Джефферсон, были склонны искать своих предков.

Уильям Шорт, наблюдая за новой Конституцией из-за границы, не сразу испугался власти исполнительной власти. Но дипломат из Виргинии, который был протеже и преемником Джефферсона во Франции, считал, что «президент восемнадцатого века» «станет подвоем, на котором будет привит король в девятнадцатом». Другие, как Джордж Мейсон из Виргинии, считали, что новому правительству суждено стать «выборной монархией», а третьи, как Роулинс Лоундес из Южной Каролины , полагали, что правительство так близко напоминает британскую форму, что все естественно ожидают «перехода от республики к монархии». [214] К тому же граница между монархическими и республиканскими правительствами в XVIII веке была в лучшем случае туманной, и некоторые уже говорили о монархических республиках и республиканских монархиях. [215]