Шрифт:
Синтез сельского хозяйства и коммерции, которым занимались Аарон и Фанни Фуллер, имел глубокие культурные и экономические последствия в США начала XIX века. То, как они и другие преуспели в реализации своего видения хорошей жизни, укрепило их целеустремленность и повысило достоинство их труда и бережливости. Наличие таких возможностей в относительно широком масштабе способствовало развитию индивидуальной автономии даже внутри семьи, ослабляя патриархальные традиции и побуждая сыновей и дочерей к самостоятельной жизни. Подобно европейским сторонникам свободного предпринимательства начала века, американцы поколения Фуллерсов рассматривали свою экономическую карьеру как моральное и политическое заявление в защиту свободы. Несмотря на продолжающееся исключение женщин из «публичной сферы» политики, жены претендовали на благодарность содружества, ведь разве они не были «республиканскими матерями», ответственными за воспитание будущих граждан? [94] Не случайно слово «либерализм» стало иметь как экономическое, так и политическое значение — хотя наше поколение часто находит это двусмысленным. В Америке начала XIX века экономическое развитие в таких регионах, как юг Новой Англии, запад Нью-Йорка и Пенсильвании или Огайо, было связано с появлением движений за социальные реформы. [95]
94
Линда Кербер, Женщины Республики (Чапел Хилл, 1980), 199–200, 228–31, 283–88; Мэри Бет Нортон, Дочери Свободы (Итака, Н.Й., 1980), 228–35, 247–50.
95
См. Джойс Эпплби, «Запутанная история капитализма, рассказанная американскими историками», JER 21 (2001): 1–18; Thomas Haskell, «Capitalism and the Origins of the Humanitarian Sensibility», in The Antislavery Debate: Capitalism and Abolitionism, ed. Thomas Bender (Berkeley, 1992), 107–60.
Женщина, живущая в доме, часто была инициатором установления коммерческих контактов с миром за пределами местной общины, стремясь привнести удобства в деревенскую простоту своего жилища. У разносчиков, которые с годами появлялись все чаще, она могла купить часы для камина, вторую книгу к Библии и даже фарфоровые чашки. Странствующий ремесленник мог сделать мебель лучше, чем старания её мужа. Деньги на эти вещи она могла заработать сама, «выкладываясь» на работе. Поэтому, несмотря на упреки соседей в том, что она вводит неподобающую «роскошь», она инициировала демократизацию изысканности. Иногда её муж сопротивлялся. Известный странствующий проповедник Питер Картрайт вспоминал, как в 1820-х годах ему пришлось убеждать одного методистского мирянина потратить часть своих сбережений на обустройство своей примитивной хижины, чтобы «дать жене и дочерям шанс» на достойную жизнь. [96] Чаще всего муж сотрудничал в повышении уровня жизни семьи. В конце концов, если к нему можно обращаться «джентльмен», разве его дом не должен отражать благородство? Успешная семья йоменов с нетерпением ждала возможности разделить нижний этаж на две комнаты (одну из них смело называли «гостиной») и добавить полноценный верхний этаж, возможно, с дополнительными каминами и дымоходами. В теплом климате преуспевающая семья могла построить отдельное строение для приготовления пищи, чтобы не перегревать основной дом. Некоторые даже заказывали свои портреты у странствующих художников. [97]
96
Allan Kulikoff, Agrarian Origins of American Capitalism (Charlottesville, Va., 1992), 49; Peter Cartwright, Autobiography, ed. Charles Wallis (1856; New York, 1956), 169–70.
97
Дэвид Джаффи, «Педлеры прогресса», JAH 78 (1991): 511–35. В целом, см. Ричард Бушман, «Усовершенствование Америки» (Нью-Йорк, 1992); Джон Кроули, «Изобретение комфорта» (Балтимор, 2001).
Многие товары, которые лежали на прилавках магазинов и в руках торговцев, были привезены из-за границы: «сухие товары» (то есть текстиль из шерсти, льна и шелка), «мокрые товары» (вино, джин, бренди и ром), бытовая техника, столовые приборы, огнестрельное оружие, инструменты и метко названная китайская посуда. Помимо таких промышленных товаров, Соединенные Штаты также импортировали незавершенное железо, цитрусовые, кофе, чай и какао. Ещё до обретения независимости американские потребители играли важную роль в экономике Британской империи, которую называли «империей товаров». Колонисты использовали в политических целях те рычаги, которые это им давало. Прежде чем прибегнуть к оружию, они, как известно, совместно бойкотировали британский импорт в знак протеста против парламентского налогообложения. [98] Совсем недавно, когда администрация Джефферсона наложила эмбарго на всю зарубежную торговлю, последствия для американской экономики были очень серьёзными. Американцы расплачивались за импорт экспортом, включавшим пшеницу, табак, рис, пиломатериалы, «военно-морские запасы» (скипидар, смолу и высокие сосны для мачт кораблей), шкуры и кожу животных, а к 1815 году — хлопок. Действительно, все страны, граничащие с Атлантикой, уже давно были объединены сложной сетью торговых путей, которые, несмотря на усилия правительства метрополий, часто разрывали узы меркантильных систем соперничающих империй. С наступлением мира в атлантическом мире в 1815 году Британская и Французская империи значительно уменьшились, а Испанская и Португальская империи находились на последних стадиях распада. Международная торговля, как следствие, расширилась в ответ на возросшую свободу морей, а также расширились возможности для американских производителей сельскохозяйственной продукции найти рынки сбыта за рубежом.
98
См. T. H. Breen, The Marketplace of Revolution: How Consumer Politics Shaped American Independence (New York, 2004).
Путешествовать по океану было проще, чем по суше, а океанская торговля была гораздо масштабнее. Люди регулярно пересекали Атлантику более трехсот лет назад; никто не пересекал североамериканский континент выше Мексики до канадской экспедиции сэра Александра Маккензи в 1793–94 годах; единственными американцами, которые сделали это в 1815 году, были ветераны экспедиции Льюиса и Кларка в 1805–6 годах. Обычный океанский переход из Нью-Йорка в Ливерпуль занимал три-четыре недели, но путешествие на запад, против преобладающих ветров и течений, занимало от пяти до восьми и даже больше. (Новости, которые могли бы предотвратить войну 1812 года, и новости, которые могли бы предотвратить битву при Новом Орлеане, были доставлены в западном направлении). Это время не улучшилось с середины XVIII века. [99]
99
Ян Стил, Английская Атлантика: An Exploration of Communication and Community (New York, 1986), 273–75; Robert Albion, The Rise of New York Port (New York, 1939), 51.
Янки из Новой Англии стали одним из величайших мореплавателей мира; они уже обогнули мыс Горн и пересекли Тихий океан, чтобы открыть торговлю с Китаем. У них было много общего с голландцами — ещё одним мореплавателем, преимущественно кальвинистским народом, который сочетал сельское хозяйство с торговлей, исповедовал религиозную терпимость и не стеснялся покорять коренное население. Американцы, жившие в морских портах, зарабатывали на жизнь не только как торговые моряки, но и как рыбаки, китобои и судостроители. Североатлантическая треска в огромных количествах водилась у берегов Ньюфаундленда, Лабрадора, Новой Шотландии и Новой Англии. Рыбу можно было сохранить путем сушки и ещё дольше — путем засолки. Янки, не имевшие земли для ведения сельского хозяйства или свободного времени зимой, могли отправиться на рыболовецких судах. В колониальные времена треска стала одним из важных товаров американского экспорта — в Европу и Вест-Индию. Но после революции Лондон ограничил права американцев на ловлю рыбы у канадских берегов и на торговлю в британской Вест-Индии. Оба вопроса станут предметом дипломатических переговоров после 1815 года. Тем временем рыбаки-янки пытались расширить свой внутренний рынок. [100]
100
Дэниел Викерс, Фермеры и рыбаки (Чапел Хилл, 1994), 263–85; Марк Курлански, Треска (Нью-Йорк, 1997), 78–102.
До 1815 года американцы смотрели в основном на восток, в сторону Атлантики и Европы. Битва за Новый Орлеан побудила их смотреть на запад, но не только на континент: Им все ещё нужно было часто оглядываться назад, на океан, который продолжал приносить им товары, людей и новые идеи. В течение следующих тридцати пяти лет и до конца века время и стоимость переходов через Атлантику неуклонно снижались, интегрируя товарные рынки даже на североамериканской границе, что стало ранним примером того, что в нашу эпоху называют «глобализацией». [101]
101
См. Кевин О’Рурк и Джеффри Уильямсон, Глобализация и история: Эволюция атлантической экономики XIX века (Кембридж, Массачусетс, 1999).
Коренные американцы проявляли не меньшую готовность к участию в рыночной экономике, чем белые. Их склонность к коммерции породила одну из самых быстрорастущих «отраслей» конца XVIII – начала XIX веков — торговлю пушниной. Племена по всей Северной Америке участвовали в ней, ставя капканы на бобров, охотясь на бизонов и ловя морских выдр, чтобы продать их на поистине глобальном рынке. Когда Старый Северо-Запад вокруг Великих озер перестал быть «золотой серединой», его место занял Новый Северо-Запад на Тихоокеанском побережье, где американцы, англичане и русские соревновались за бобровый и выдровый мех. Меха из Орегона продавались в Китае, на Гавайях, в Южной Америке и Европе. Историки больше не верят, что белые торговцы со смехом получали эти шкурки за несколько пустяковых бусинок. Напротив, коренные жители заключали выгодные сделки и получали полезные и ценные для них предметы — даже несмотря на то, что на Тихоокеанском Северо-Западе они иногда уничтожали свою прибыль в эффектных потлачах, чтобы завоевать престиж. Помимо прочих преимуществ, торговля пушниной способствовала миру на границе. Тем не менее, для индейцев она оказалась лишь смешанным благословением, поскольку не только истощала их экологические ресурсы, но и распространяла незнакомые болезни, в том числе зависимость от алкоголя, излюбленного предмета их покупок. [102]
102
Джеймс Экстелл, «Первая потребительская революция», в книге «Туземцы и приезжие» (Нью-Йорк, 2001), 104–20; Робин Фишер, «Северо-Запад от начала торговли с европейцами до 1880-х годов», в книге «Триггер и Уошберн, Кембриджская история коренных народов: Северная Америка», т. 2, 117–82. См. также Дэниел Рихтер, «Квакерская конструкция индейскости», JER 19 (1999): 601–28.
Увлечение торговлей пушниной побудило самые могущественные племена Великих равнин заключить в 1840 году мирное соглашение друг с другом, чтобы они могли сосредоточиться на прибыльной охоте на бизонов, а не на войне. К тому времени они охотились на бизонов не столько для собственного потребления, сколько для того, чтобы продавать шкуры и одежду белым торговцам. Это привело к серьёзному перелому в охоте. Тем временем новые стада одомашненных лошадей индейцев конкурировали с бизонами за пастбища и укромные зимние места обитания. Так же как и животные, караваны белых поселенцев пересекали равнины, направляясь в Юту, Орегон и Калифорнию. Огромные стада бизонов начали сокращаться ещё до того, как Буффало Билл Коди и его друзья-охотники заготовили мясо для рабочих трансконтинентальной железной дороги. Несмотря на мифологию «благородных дикарей», находящихся в гармонии с природой, на самом деле коренные американцы сотрудничали с белыми в изменении окружающей среды и истощении её ресурсов. [103]
103
Эндрю Изенберг, «Уничтожение бизонов» (Кембридж, Англия, 2000); Эллиот Вест, «Путь на Запад» (Альбукерке, Н.М., 1995), 53–83; Дэн Флорес, «Экология бизонов и дипломатия бизонов», JAH 78 (1991): 465–85.