В инаугурационной речи президента подчеркивалась преемственность с предшественниками Джефферсона и новым республиканским национализмом, включая защиту отечественного производства. Он одобрил «улучшение нашей страны с помощью дорог и каналов», но добавил, что «всегда с санкции конституции», что, похоже, повторяло послание Мэдисона о вето на Бонус Билл, наложенное накануне. Национальное самовосхваление стало темой его инаугурации. Некоторые из них были вполне законными: Монро благодарил за мир, процветание и богатые природные ресурсы. Но в своём энтузиазме по поводу американских институтов будущий президент увлёкся. «А если мы посмотрим на состояние отдельных людей, то какое гордое зрелище мы увидим! Кого угнетали в любой части нашего Союза? Кто был лишён каких-либо личных или имущественных прав?». [215] Монро считал само собой разумеющимся, что ответ на эти риторические вопросы будет отрицательным. Если бы кто-то в ответ указал на 1,5 миллиона человек, содержащихся в рабстве, или на белых женщин, решительно лишённых прав личности и собственности, или на экспроприированных коренных американцев, президент был бы поражен, а затем раздражён неуместностью. Для него и большинства его слушателей такие люди были не в счет. Но уже в следующем поколении это предположение будет серьёзно опровергнуто.

В инаугурационной речи Монро народ Соединенных Штатов прославлялся как «одна великая семья с общими интересами». «Раздоры не принадлежат нашей системе». Хотя они могут показаться нам пустыми банальностями, эти фразы на самом деле воплощали ключевую политическую цель новой администрации. Односторонняя победа Монро на выборах привела к тому, что и друзья, и враги почувствовали, что федералисты больше не представляют собой реальную альтернативу правительству. Поэтому партийные распри, казалось, ушли в прошлое. «Существование партий не является необходимым для свободного правительства», — считал президент. [216] Монро хотел быть президентом всего народа, чтобы управлять на основе консенсуса. Соответственно, он отправился в триумфальное национальное турне. Он даже включил в свой маршрут далёкую Новую Англию, чего не делал ни один президент Вирджинии со времен поездки Вашингтона в 1789 году. Монро осмотрел все достопримечательности; четвертого июля он поднялся на Банкер-Хилл. Жители Новой Англии были благодарны за этот жест примирения и надеялись на благосклонность покровителя. Бостонская федералистская газета приветствовала визит президента как свидетельство новой «эры добрых чувств». [217] Администрация была довольна этим выражением, и название прижилось.

Концепция эры добрых чувств, которая преодолеет партийные конфликты, выражала одни из самых высоких политических идеалов эпохи. Она соответствовала общепринятым представлениям политической философии, которая рассматривала политические партии как зло. Политические философы классической эпохи, включая грека Аристотеля и римлянина Полибия, учили, что институты сбалансированного правительства могут предотвратить рост политических партий и упадок республиканизма, который предвещала партийность. Ранние политические теоретики нового времени, такие как Болингброк и авторы «Письма Катона» и «Федералистских документов», также полагались на сбалансированные институты власти, а не на баланс между двумя или более политическими партиями для сохранения свободы. Создатели американской Конституции, отнюдь не благоволившие к партиям, надеялись предотвратить их появление. [218] Хотя политические партии все же возникли в молодой республике в результате ожесточенных политических дебатов 1790-х годов, никто не одобрял их в принципе. В своей «Прощальной речи» Вашингтон предупредил своих соотечественников остерегаться «пагубного влияния партийного духа». Монро считал, что ему представилась беспрецедентная возможность реализовать широко распространенное стремление к устранению партий. Благодаря стремлению к политическому единодушию можно восстановить первоначальные намерения основателей. Устранение партийных разногласий было целью, которую разделяли все первые шесть президентов, но особенно стремился к ней Джеймс Монро. [219] Однако, несмотря на все эти благие намерения, партийность и дурные предчувствия сохранялись.

С практической точки зрения, предоставление покровительства федералистам разозлило бы многих республиканцев, особенно старшего поколения, и Монро был не совсем готов к этому. Когда генерал Джексон, среди прочих, призвал его назначить в свой кабинет федералиста, который поддерживал недавнюю войну, Монро отказался. Таким образом, в новой администрации появилась не столько беспартийность, сколько однопартийное правление широко представленной партии. [220]

Ближе всего Монро подошел к уступке федералистам, выбрав государственным секретарем Джона Куинси Адамса, жителя Новой Англии и бывшего федералиста, вышедшего из партии ещё в 1807 году. Это назначение укрепило Республиканскую партию на северо-востоке, но означало разочарование Генри Клея из Кентукки, который надеялся на эту должность. Государственный департамент воспринимался как ступенька к президентству, и некоторые политики уже считали, что преемником Монро должен стать Уильям Х. Кроуфорд (его соперник от республиканцев в 1816 году). Монро передал Кроуфорду Министерство финансов. Военное министерство досталось другому восходящему светилу, Джону К. Кэлхуну. Союзник Кэлхуна Джон Маклин из Огайо стал генеральным почтмейстером — ключевая должность, хотя официально она ещё не относилась к кабинету министров. Это был сильный набор назначенцев, которые внесли свой вклад в развитие соответствующих департаментов. Все, кроме Кроуфорда, причисляли себя к националистическому крылу Республиканской партии, и все, включая Кроуфорда, стремились к президентству. На протяжении всего своего пребывания на посту Монро приходилось тщательно балансировать между соперничающими амбициями секретарей своего кабинета, чтобы не допустить раздробления своей администрации. Его триумфальное переизбрание в 1820 году, когда он получил все голоса выборщиков, кроме одного, демонстрирует степень политического мастерства Монро. [221]

Администрация стремилась не поглотить федералистов, а лишить их значимости. На национальном уровне эта политика в значительной степени преуспела во время первого срока Монро. Сторонникам более сильного центрального правительства, будь то внутренние улучшения, банковское дело или тарифы, больше не было нужды обниматься с политиками-федералистами. Тем временем поражение и изгнание Наполеона в Европе устранило страх перед революционной Францией, который был важным источником федералистских настроений по всей стране. Обреченность федералистов была связана с их неспособностью развить общенациональную сплоченность, за которую в значительной степени должен нести ответственность их последний номинальный знаменосец Руфус Кинг. Федералистам в Конгрессе было трудно договориться даже по отдельным вопросам, не говоря уже о программе, отличающей их от администрации. На уровне штатов партия ослабевала медленнее и продолжала оказывать своё влияние даже в случае поражения. В нескольких штатах после 1816 года серьёзные вопросы поставили федералистов перед республиканцами — в том числе вопрос об упразднении Конгрегационной церкви в Коннектикуте и Нью-Гэмпшире и конституционные конвенты штатов в Массачусетсе и Нью-Йорке, — но в большинстве этих сражений федералисты оказались на стороне проигравших. Только в маленьком штате Делавэр федералистская партия оставалась доминирующей. Те рычаги влияния, которые федералисты могли оказывать на национальном уровне, они растратили, распределив свою поддержку между различными республиканскими претендентами на пост президента, включая Кэлхуна, Кроуфорда, Клея, Адамса и генерала Джексона. [222] Федералисты, которые так сильно идентифицировали себя как друзья национального правительства, оказались неспособны к реорганизации в эффективную национальную оппозицию правительству. Гибель Федералистской партии имела значительный идеологический эффект, погасив в Америке традицию статистского консерватизма, которая была так сильна в Европе. [223]

Монро ожидал и хотел, чтобы однопартийное правление со временем переросло в настоящую беспартийность. На деле же произошло нечто иное. Поскольку практически все амбициозные политики присоединились к Республиканской партии, партия перестала быть целостной. По мере того как эти политики боролись за влияние и продвижение по службе, вновь проявились внутренние разногласия, которые терзали партию во время и до войны 1812 года. Секционные различия, наложенные на эти разногласия, привели к ещё более сложной системе соперничества. Эпоха добрых чувств Монро оказалась преходящей, и во время его второго срока она привела не к беспартийности, а к фракционности.

Монро использовал свою прочную базу внутренней поддержки для достижения значительных результатов во внешней политике. Некоторые из этих достижений касались дел, оставшихся незавершенными после неопределенного завершения войны с Великобританией. Первым из них стало соглашение от апреля 1817 года, подписанное Ричардом Рашем от США и Чарльзом Баготом от Великобритании. Оно предусматривало постепенное разоружение военно-морского флота на Великих озерах, предотвращая дорогостоящую гонку вооружений между все ещё подозрительными друг к другу державами. Соглашение Раша-Багота было одним из самых ранних соглашений об ограничении вооружений и оказалось удивительно долговечным. Хотя администрация Линкольна угрожала отменить его в отместку за британскую помощь Конфедерации, оно сохранялось до Второй мировой войны, когда Канада и США договорились, что Великие озера могут использоваться для военно-морского строительства и обучения — разумеется, больше не направленного друг против друга. [224] Раш-Багот не касался сухопутной обороны, и американо-канадская граница на суше была демилитаризована только в 1871 году. (Американцы потратили три года на строительство форта в северной части озера Шамплейн, а в 1818 году обнаружили, что он находится на канадской стороне границы; его пришлось эвакуировать). [225]

Англо-американская конвенция, подписанная в Лондоне 20 октября 1818 года, касалась самых разных вопросов. С ранних колониальных времен и до недавнего времени права на рыбную ловлю в Северной Атлантике были постоянным источником разногласий между рыбаками Ньюфаундленда и Новой Англии, конкурирующими за треску и другие морские ресурсы. Конвенция 1818 года пересмотрела права рыбаков-янки, которыми они пользовались у берегов Ньюфаундленда и Лабрадора, хотя и не восстановила всех привилегий, предоставленных им в 1783 году. [226] Участники переговоров также установили границу между Канадой и Луизианской покупкой по 49-й параллели, что было значительно выгоднее для Соединенных Штатов, чем естественная граница, проходящая по системе реки Миссури. Согласно другой статье конвенции, Великобритания и Соединенные Штаты временно разрешили свой спор по поводу Страны Орегона, договорившись рассматривать её как кондоминиум или совместно оккупированную территорию в течение следующих десяти лет. (При заключении соглашения две страны благополучно проигнорировали претензии России и Испании на ту же территорию). Притязания Соединенных Штатов на Орегон возникли после плавания по Колумбии в 1792 году и экспедиции Льюиса и Кларка в 1804–6 годах. Она была ослаблена во время войны 1812 года, когда торговый пост Астория был продан Северо-Западной компании Монреаля Джоном Джейкобом Астором, который опасался, что в противном случае он будет захвачен британцами и не будет выплачена компенсация. Наконец, в арбитраж был передан вопрос о выплате британцами компенсации за людей, спасенных из американского рабства во время войны 1812 года. В целом конвенция представляла собой удивительно выгодное с точки зрения США соглашение, и Сенат дал безоговорочное согласие на ратификацию. [227] Она стала сигналом к началу новой эры согласия в англо-американских отношениях.