Мэдисон представил остальную часть своей внутренней программы как естественно вытекающую из его заботы о сильной обороне. Тариф не только обеспечивал доходы, напоминал он Конгрессу, но и мог защитить от иностранной конкуренции те отрасли промышленности, которые «необходимы для государственной обороны». Такой защитный тариф, делая Соединенные Штаты независимыми от иностранных рынков или поставщиков, поможет избежать коммерческих проблем, подобных тем, что привели к войне 1812 года. А как же тогда принцип laissez-faire? «Какой бы мудрой ни была теория, оставляющая на усмотрение и интерес отдельных лиц применение их промышленности и ресурсов, в этом, как и в других случаях, есть исключения из общего правила». Здравый смысл должен смягчать применение любой теории.

Самой амбициозной частью обращения Мэдисона была его просьба «создать по всей нашей стране дороги и каналы, которые могут быть лучше всего осуществлены под управлением государства». Очевидные выгоды от улучшения транспорта — экономические и военные; но, смело добавил он, будут и «политические» выгоды: «скрепление различных частей нашей расширенной конфедерации». Строгое толкование Конституции, на котором настаивала партия Мэдисона, не должно стоять на пути прогресса. «Любой недостаток конституционной власти, который может быть обнаружен, может быть восполнен» путем внесения поправок. Мэдисон играл на патриотическом и оптимистическом послевоенном настроении, которое он ощущал в обществе. Что может быть лучше для проявления этой уверенности в себе, чем последовательная программа развития национальной экономики?

В американском законодательном процессе президент предлагает, а Конгресс решает. Тогда, как и сейчас, треть сенаторов и все члены Палаты представителей избирались заново для каждого двухгодичного Конгресса. Выборы в Четырнадцатый Конгресс проходили в разное время осенью и зимой 1814–15 годов, поскольку не было единой для всей страны даты; тогда, в соответствии с затянувшимся действием Конституции до принятия Двадцатой поправки, члены ждали первого понедельника декабря 1815 года, чтобы провести свою первую сессию. [185] Четырнадцатый Конгресс отражал выбор, сделанный избирателями в самые мрачные дни войны, и его члены, соответственно, склонялись к сильному правительству. Они также составили один из самых талантливых конгрессов в истории. Энергичный, популярный и дальновидный Генри Клей из Кентукки вернулся на пост спикера. Председателем Комитета Палаты представителей по национальной валюте стал блестящий и патриотичный молодой житель Южной Каролины Джон К. Кэлхун. Клей и Кэлхун тесно сотрудничали; они питались в одном пансионе, и в ту эпоху, когда конгрессмены редко привозили свои семьи в Вашингтон, эти отношения имели большое значение. [186] Среди других способных националистов были Джон Форсайт из Джорджии, Генри Сент-Джордж Такер из Вирджинии и соратник Кэлхуна по Южной Каролине Уильям Лоундес. Дэниел Уэбстер возглавлял небольшое меньшинство федералистов. Старые республиканцы из штатов, значительно уменьшившиеся в численности и влиянии, были представлены в Сенате Натаниэлем Мейконом из Северной Каролины, а в Палате представителей — эксцентричным Джоном Рэндольфом из округа Роанок, штат Вирджиния. Как обычно в тот период, Палата проявила больше лидерства, чем Сенат, члены которого выбирались законодательными собраниями штатов, а не путем прямых всенародных выборов. [187]

Националистическая программа Мэдисона поставила федералистов в неловкое положение: они не могли последовательно противостоять ей. [188] Наиболее резкая критика этой программы исходила от Старых республиканцев, которых иногда называли «квидами» из-за их самопровозглашенной роли tertium quid (третьего элемента или третьей силы) наряду с федералистами и административными республиканцами. Эти старые республиканцы утверждали, что защищают исконные принципы своей партии от коррумпированных нововведений; они смотрели на национализм администрации Мэдисона с глубоким подозрением. Лидер партии, Джон Рэндольф, некогда преданный Джефферсон, затем противник войны, стал суровым критиком администрации, которая, по его мнению, предала свои принципы. Наследник аристократической семьи из Вирджинии, Рэндольф выглядел самодовольно живописно, посещая Палату представителей с седлом для верховой езды в руках, в сопровождении своих охотничьих собак и камердинера-раба. (Соответственно, он назвал свою вирджинскую плантацию Bizarre.) Его хрупкое тело и высокий голос вызывали подозрения в половой импотенции. [189] Однако в политическом плане Рэндольф был далеко не импотентом; его острый ум и острый язык делали его силой, с которой нужно было считаться. Рэндольф обладал даром метких фраз (он изобрел термин «ястреб войны»), и его изречения в адрес республиканского нового национализма были весьма болезненны. Мэдисоновская программа поощряла финансовые спекуляции и была «смертельна для добродетели республиканцев», предупреждал он. [190]

Рэндольф выступал от имени почтенной традиции, которая основывала республиканизм на честном труде тех, кто занимается сельским хозяйством, и противопоставляла его хищности и роскоши придворного капитализма. [191] Программа Мэдисона потребовала бы денег, а с 1790-х годов Республиканская партия выступала против налогов и государственного долга. Но Рэндольф ошибался, видя в программе Мэдисона просто предательство принципов. На самом деле, некоторые её аспекты были законно республиканскими и отличались от программы федералистов Александра Гамильтона, которую он отстаивал в 1790-х годах. Гамильтон предполагал, что государственный долг должен быть постоянным и служить средством заручиться поддержкой класса кредиторов, поддерживающих федеральное правительство. Для Мэдисона долг представлял собой временное средство для финансирования проектов национальной обороны и экономической инфраструктуры. Программа Гамильтона основывалась на тарифе для получения доходов и американском согласии с британским морским господством. Программа Мэдисона основывалась на тарифах для защиты отечественного производства и появилась после войны, продемонстрировавшей нежелание Америки подчиняться диктату британских торговых и военно-морских интересов. [192]

Джефферсон сам пришёл к новой, мэдисоновской версии республиканизма, по крайней мере в том, что касается защитного тарифа. В начале 1816 г, он заявил, что обстоятельства изменились за тридцать лет, прошедших с тех пор, как он выразил надежду, что Америка навсегда останется аграрной аркадией. «Теперь мы должны поставить производителя рядом с земледельцем», — заявил он. [193] И когда дело дошло до содействия развитию транспорта — «внутренних улучшений», на языке того времени, — республиканские националисты пошли дальше, чем предполагал Гамильтон. Если его взгляды были атлантистскими, то их — континентальными. Внутренние улучшения понравились аграриям, желающим сбыть свой урожай. Мэдисоновцы могли сослаться на прецеденты федеральной помощи внутренним улучшениям в действиях Джефферсона и его секретаря казначейства Альберта Галлатина. [194] Джон Рэндольф выразил свою горечь по поводу того, что он считал отступничеством Джефферсона от добродетели Старой Республики, назвав Джефферсона «Святым Томасом из Кентингбери». Ссылаясь на святилище святого Томаса Бекета в Кентербери, Рэндольф с сарказмом добавил, что «у самого Бекета никогда не было больше паломников, чем у святого из Монтичелло». [195]

Откликаясь на Мэдисоновскую платформу и собственное руководство, Четырнадцатый конгресс добился одного из самых достойных законодательных результатов в американской истории. Члены конгресса ассигновали большую часть средств, рекомендованных президентом для создания оборонного ведомства. Знаковый тариф, принятый ими 27 апреля 1816 года, был откровенно протекционистским по своим характеристикам. В свободный список попали только те товары, которые не могли быть произведены в Соединенных Штатах. Те (немногие) товары, которые могли быть произведены в Соединенных Штатах в количестве, достаточном для удовлетворения национального рынка, пользовались абсолютной защитой запретительно высоких пошлин. Те товары, которые могли быть произведены внутри страны, но в недостаточном количестве для удовлетворения спроса, облагались скромным тарифом, достаточным для выживания отечественных производителей, обычно около 25 процентов. Защита появилась слишком быстро, поскольку с возвращением мира британские производители уже начали выбрасывать продукцию на американский рынок по ценам ниже себестоимости, надеясь вытеснить американских производителей из бизнеса. Оптимистично настроенные разработчики тарифов решили, что по прошествии трех лет младенческая промышленность страны должна нуждаться в меньшей защите и тарифы не должны быть выше 20 процентов. Это решение заложило основу для будущих тарифных дебатов. [196]

Самая красноречивая речь в поддержку тарифов прозвучала из уст Джона К. Кэлхуна 4 апреля. Кэлхун выступал за поощрение производства на том основании, что диверсифицированная экономика сделает нацию более самодостаточной, менее зависимой от внешних рынков и менее уязвимой во время войны. Диверсификация экономики приведет к экономической взаимозависимости и «мощно скрепит» Союз. Джон Рэндольф выступил против, указав на то, что защитный тариф фактически является налогом на потребителей. «На кого распространяются ваши пошлины?» — требовал он. Бремя этих налогов на «предметы первой необходимости» ляжет на два класса: «на бедняков и на рабовладельцев». [197] Рэндольф, как обычно, докопался до сути вопроса. В данном случае его риторика оказалась напрасной, и тариф прошел Палату 88 против 54, но Рэндольф сыграл роль Кассандры для новых националистов. В будущем политический союз бедняков с рабовладельцами ещё не раз разрушит надежды сторонников тарифной защиты.