Рузвельт не знал такого удовлетворения. Поздно вечером 31 октября 1918 года он позвонил в Белый дом, чтобы попросить президента Вудро Вильсона о военноморской комиссии. «Слишком поздно», — ответил Вильсон; он уже получил первые предложения о перемирии от только что сформированного германского правительства, и война очень скоро закончится. [9]

Рузвельту пришлось довольствоваться официальной инспекционной поездкой на фронт летом 1918 года. Именно эта поездка легла в основу заявления, которое он сделал почти двадцать лет спустя: «Я познал войну». 31 июля британский эсминец высадил его на берег в Дюнкерке, в сорока милях от того места, где спустя десять недель Гитлер должен был быть отравлен газом. Нетерпеливый и безрассудный, Рузвельт носился по полям сражений, наталкиваясь на опасности, которые только мог найти. В Белло Вуд, где американские войска помогли остановить последнее немецкое наступление всего несколько недель назад, он пробирался по залитым водой ямам от снарядов и мимо бесчисленных грубых могил, отмеченных лишь деревянными крестами или воткнутыми в землю винтовками. В Марей-ан-Доле он дергал за ремешки, чтобы выпустить артиллерийские снаряды по немецкому железнодорожному узлу, расположенному в двенадцати милях от него. В Вердене он надел каску и противогаз и спустился под землю в затхлый лабиринт форта Дуамон. Он слышал приглушенный стук немецких артиллерийских снарядов, рвущихся на земляных укреплениях сверху. 7 августа, после вихревой поездки по местам боев, продолжавшейся менее недели, Рузвельт покинул фронт. В сентябре он вернулся в гавань Соединенных Штатов, где оставался на момент заключения перемирия 11 ноября. Как и подавляющее большинство его соотечественников, он не знал войны по-настоящему. «Он был скорее очарован, чем отвращен, — заключает один из биографов, — он был в восторге от патриотизма и героизма американских союзных войск, и его угнетало чувство вины и лишения из-за того, что он не разделял их бедствий». [10]

ЧЕТЫРЕ ЧЕЛОВЕКА В НОЯБРЕ 1918 ГОДА: Каждый из них был сформирован Великой войной, каждому было суждено возглавить нацию, каждой нации было суждено быть потрясенной последствиями войны и её возобновлением. Все четверо жаждали власти, и все они в огромной степени обладали ею. Оба победителя уже испили из колодца власти и теперь жаждали ещё большей жажды. Сталин изо всех сил старался удержать власть в своих руках среди хаоса революции. Гитлер жаждал власти, достаточной для того, чтобы отомстить за унизительное поражение своей нации. Колесо времени в конце концов занесёт всех этих четырех людей в один из самых тёмных кругов истории. На самом деле история уже бросила их в жуткую близость, как физическую, так и метафорическую. [11] Черчилль и Рузвельт прошли в одном дне марша от окопов, где младший капрал Гитлер рыскал со своими депешами. Все трое, как мотыльки на пламя, почувствовали, что их влечет к себе волнующее очарование солдата и битвы. Британец и американец познакомились на ужине в лондонском ресторане Gray’s Inn 9 июля 1918 года, хотя в то время ни один из них не произвел на другого особого впечатления. [12]

Сталин, родившийся на Кавказе, на границе между Европой и Азией, мечтал о новой красной империи, которая восстанет из пепла России Романовых и распространится далеко за её старые имперские границы, точно так же как Гитлер, родившийся на границе, отделявшей Германию от Австрии, лелеял лихорадочную мечту о слиянии всех германских народов свергнутых Гогенцоллернов и Габсбургов в огромный, новый, расово чистый тевтонский рейх. Столкновение этих мечтаний однажды станет кошмаром всего мира.

НО В НОЯБРЕ 1918 ГОДА, когда боевые действия на мгновение прекратились, человечество ещё могло мимолетно мечтать о надежде. Большая часть этой надежды была вложена в личность американского президента Вудро Вильсона. «Какое место занял президент в сердцах и надеждах всего мира!» — воскликнул британский экономист Джон Мейнард Кейнс, когда 4 декабря 1918 года он поднялся на борт «Джорджа Вашингтона» и отправился на Парижскую мирную конференцию. Воодушевленный и предвкушающий, Рузвельт последовал за своим шефом в Париж на том же корабле месяц спустя. Но там, находясь на периферии мирных переговоров, он стал свидетелем безжалостного разрушения либерального урегулирования, за которое выступал Вильсон.

Именно молодой Кейнс стал самым известным автором хроники удушающих надежду недостатков договора, который был подписан 28 июня 1919 года в Зеркальном зале Версальского дворца. Вильсон представлял себе либеральный мир, мир без победы, мир, который великодушно вернёт Германии её законное место в открытом мире свободной торговли и демократии. В этом мире торговля не будет скована политическими ограничениями, политика будет основана на принципе самоопределения, а порядок будет поддерживаться новым международным органом — Лигой Наций. Но в результате мирных переговоров в Париже появился документ, который насмехался над этими идеалами.

Версальский договор, писал Кейнс в своём озлобленном и проницательном труде 1919 года «Экономические последствия мира», содержал три смертельных изъяна. Он передавал важные запасы угля, железа и стали из Германии во Францию и запрещал их использование немецкой промышленностью. «Таким образом, договор наносит удар по организации, — заявил Кейнс, — и, разрушая организацию, ещё больше снижает богатство всего общества». Договор также лишил Германию её заморских колоний, иностранных инвестиций и торгового флота и ограничил её контроль над собственными водными путями и тарифами. Самым тяжелым экономическим наказанием стало то, что державы-победительницы выставили этой резко ослабленной Германии колоссальный счет на сумму около 33 миллиардов долларов в качестве репарационных платежей. Вдобавок к этому статья 231 договора — пресловутый «пункт о вине» — вынуждала немцев признать единоличную ответственность за начало войны. [13]

Договор, заключил Кейнс, безумно увековечивал в мирное время экономические разрушения самой войны. К военной катастрофе боевых действий теперь добавилось экономическое бремя мстительного мира. Германия, пытавшаяся стать республикой, несла на себе большую часть страшного тоннажа. Но в межвоенные десятилетия все страны, как победители, так и побежденные, склонились под его сокрушительным балластом.

Кейнс был не единственным наблюдателем, почувствовавшим смертельную опасность в версальском наследии. Молодой государственный деятель, приехавший в Париж из далёкого уголка планеты, двадцатисемилетний японский принц Фумимаро Коное, также нашел основания для жалоб. В своей знаменитой статье Коное предостерег своих соотечественников «отвергнуть мир, ориентированный на англо-американцев». Почему, спрашивал он, Япония должна принять соглашение, которое отказывается признать принцип расового равенства? Отказывающееся признать законные притязания Японии в Китае? Во имя высокого идеализма оно увековечило мировой порядок, который низвел маленькую, бедную ресурсами Японию до статуса второго сорта? Подобно Германии, утверждал Коное, у Японии «не было другого выхода, кроме как разрушить статус-кво ради самосохранения». Два десятилетия спустя премьер Коное свяжет судьбу Японии с судьбой нацистской Германии и фашистской Италии в Тройственном пакте — агрессивном стремлении разрушить статус-кво как в Европе, так и в Азии, не только ради самосохранения, но и ради имперской экспансии. [14]

Таким образом, Версальский договор посеял ветер, который в конечном итоге обрушит на мир штормовую ярость. Советник Вудро Вильсона, полковник Эдвард Хаус, наблюдая за тем, как представители Германии ставят свои подписи на пергаменте в Зеркальном зале, размышлял: «Это не отличается от того, что делалось в старые времена, когда завоеватель тащил покоренных на колесах своей колесницы». Берлинская газета «Vorwarts» призывала своих читателей: «Не теряйте надежды. День воскресения наступит». [15]

Адольф Гитлер стремился стать проводником этого воскрешения. Вернувшись в Мюнхен в 1919 году, он погрузился в скрытный, бурный мир политических организаций среди недовольных ветеранов армии, которые разделяли его негодование по поводу предательства их армии гражданскими лидерами в 1918 году. К 1920 году он помог организовать Национал-социалистическую немецкую рабочую партию — нацистскую партию с её характерным символом Хакенкройц, или свастикой. К 1921 году он стал её бесспорным лидером, а её суровые бойцы в коричневых рубашках, Штурмовые отряды (SA), были готовы обеспечить выполнение его воли. Он, как виртуоз, играл на аккордах немецкого недовольства, и нацисты продвигались вперёд, в то время как демократический эксперимент в Германии отступал. Веймарская республика, с рождения опечаленная позором поражения и тяжелым экономическим и психологическим грузом Версальского соглашения, шаталась и качалась в течение 1920-х годов. Когда в 1922 году она не выплатила репарации, Франция оккупировала Рур, промышленный центр Германии, что привело к гиперинфляции, которая сделала немецкую марку практически бесполезной. Гитлер воспользовался случаем и попытался совершить переворот в Мюнхене — неудачный «Пивной путч», за который он был приговорен к тюремному заключению в крепости Ландсберг. Выйдя на свободу в конце 1924 года, он вновь направил свою демоническую энергию на создание нацистской партии, включая теперь уже элитную личную телохранителей, одетых в чёрные рубашки Schutz Staffeln (SS). К 1928 году партия насчитывала более ста тысяч членов и набрала 810 000 голосов на выборах в Рейхстаг. [16]