Как и моя нерешительность. В глазах окружающих я сейчас была беспризорной девчушкой, которая стояла перед пугающей неизвестностью, набираясь храбрости и рассуждая про себя, готова ли она продать свою голодную свободу за еду, остриженную голову и изнурительную работу по дому. Им было невдомек, что эта колеблющаяся оборванка на самом деле начинающая искательница, еще не определившаяся, стоит ли рискнуть и написать письмо брату.

После того как я обошла вокруг здания и выяснила, что вход и выход там только один, я удалилась. Ненадолго: всего на несколько минут, которые ушли у меня на то, чтобы уверенной рукой — при этом сама не будучи такой уж уверенной в своих выводах — вывести карандашом следующие строки:

Шерлок,

Незадолго до церемонии С. А. попытается покинуть Уизерспунский сиротский приют, дом 472 по Хакстейбл-лейн. с розовым веером в руках.

Встреть ее у ворот; дальнейшее оставляю на тебя.

Э. X.

Дрожащими руками — инстинкты подсказывали мне, что лучше не давать братьям ни единой зацепки касательно того, где я нахожусь в данный момент, — я сложила листок и написала адрес: 2216, Бейкер-стрит.

Шерлок, без сомнений, попытается выяснить, откуда отправили письмо, но это не важно, поскольку я не собираюсь стоять на одном месте и ждать, пока он выйдет на мой след, а из описания, которое даст ему человек, доставивший записку, брат не извлечет ничего, кроме того, что я переоделась бродяжкой. И все же — вдруг завтра он придет не только ради леди Сесилии, но и для того, чтобы заманить меня в свои сети?

Впрочем, выбора у меня не было. Положение леди Сесилии вынуждало меня поставить под угрозу собственную свободу, чтобы выручить бедную левшу.

Я передала листок профессиональному посыльному: он крайне удивился, что маленькая грязная оборванка не только умеет писать, но и располагает необходимыми средствами, чтобы оплатить его услуги, но можно было не сомневаться, что посыльный отнесет письмо по адресу — ведь это его работа.

Времени на метания больше не оставалось, и я пошла, точнее — поплелась, согнув колени и еле передвигая ноги под грязной ободранной юбкой: во-первых, для того чтобы зрительно уменьшить свой рост, а во-вторых, чтобы со стороны казалось, будто в детстве я страдала рахитом, — так вот, я отправилась обратно к Уизерспунскому сиротскому приюту, прижимая к глазам завернутый в тряпочку кружок лука. Остановившись у ворот, я сморгнула набежавшие слезы и постучала.

— Имя? — строго спросила в высшей степени непривлекательная дама, которая сидела за не менее скучным на вид письменным столом и заполняла мою анкету.

— Пегги, маменька.

Я стояла перед ней на слегка согнутых ногах. Мне было неудобно, и из-за этого я чуть покачивалась. Что ж, так даже лучше.

— Фамилия?

— Проста Пегги, маменька.

— Родители?

— Я никогда о них не слыхала, маменька, — ответила я, старательно изображая говор кокни, и шмыгнула носом.

Мой высокий рост не мог вызвать у нее жалости, поэтому я решила сыграть на плаксивости и простоте ума.

Дама со вздохом поставила галочку рядом со словом «Незаконнорожденная», но все же задала следующий вопрос:

— Дата и место рождения?

— Не знаю, маменька.

— Крещение?

— Эт’ што, маменька?

— Тебя крестили?

— Откудова мне знать, маменька? — слезливо отозвалась я, и в ту же минуту мой живот жалобно заурчал.

Дама внимательно на меня посмотрела, а потом взяла со стола маленький китайский колокольчик и позвонила в него. По форме, если не считать ручки, он напоминал ее белый чепчик значительных размеров.

На звонок прибежала девочка, которая выглядела точно так же, как и все сиротки в этом заведении: ничего не выражающий взгляд без улыбки, коротко остриженные волосы, клетчатый передник поверх уродливого коричневого платья.

— Звали, матушка?

— Принеси хлеб и чай, дитя.

— Да, матушка. — Девочка подпрыгнула в попытке изобразить реверанс и удалилась.

— Присаживайся, Пегги, — ласково обратилась ко мне матрона. — Ты когда-нибудь была в заключении?

— Эт’ как, маменька?

— Тебя сажали в тюрьму за какое-нибудь преступление?

— Нет, маменька.

— Ты жила в работном доме?

Так началась длинная череда вопросов. Пока, дрожа от голода и волнения и время от времени пуская слезу, я сидела и уминала (с неподдельным аппетитом) пустой хлеб, запивая его слабым чаем, матрона успела выяснить, что образования я никакого не получила, в воскресную школу не ходила, денег у меня не было, как и друзей или родственников, которые могли бы покрыть расходы приюта на заботу обо мне, пособия по бедности я тоже не получала, не переболела ни золотухой, ни скарлатиной, ни коклюшем, ни оспой.