В такие часы Вероника говорила своему «другу»:

«Все то, что мы делаем, мы исполняем, как чуждую нам необходимость, и мы храним пашу жизнь для нашей мечты, мы находим всю нашу жизнь в себе и для себя. Воистину великая душа исполняет самую поглощающую работу, не заботясь о ней».. Этими словами, добав-

ляет автор, она хотела сказать: — мои руки, и все, что есть нав-4 жнее благородного во мне, за-' нимаются презренным трудом. Но пи на одну минуту я не перестаю любить вас так же внимательно, как если бы я обнимала ваши| колени, положив голову па ваше сердце».

Но кто же та! он господин Годо?

Описывая его "интимную жизнь» автор постоянно иронизирует: он издевается над этим нелепым манекеном, который, «в черных перчатках» посещаете парижские вертепы и рассказывает Веронике о своих похождениях с проституткой Розой и-ее братом, прозванным «Костян-ной Рот».

Но вот — телесная оболочка спадает, и вдруг вспыхивает пламя мистического экстаза. Господин Годо никого не любит, разве только самого себя. Но в себе он любит Бога. Господин Годо созерцает Бога. Замуровш ный в самом себе, отрешившийся от всего земного, он прозрел для неземного мира. Никого не .побить — высшая степень отречения; любить себя — первая степень мистической любви. Люди, его окружающие, перестали существовать для него, он ослеп иГ ие желает видеть того, что творится крутом. «Созерцая страсти Христовы, господин Годо думал о том.что самая ужасная. из крестных мук — это немок можность закрыть лицо руками. Он полагал, что видеть людей} еще мучительнее чем быть видал мым ими... Одиночество! абсолютное одиночество моего Я, одиночество Бог в моем Я! Молчи

Годо — созерцатель космического бытия и Годо. посещающий Веронику в магазине 'Художественный Воск» это одно и то яге существо, одно неделимое целое. Нелепая, скудная жизнь с одной стороны, а с ;сругой стороны исключительная напр я 1 жадность духовных пережив»-'

НИИ.

БИБЛИОГРАФИИ

267

Манекен, прислушивающийся к беседе, ангелов. Недаром при виде осла, Годо —? созерцатель восклицает: «О мудрость ?осла! его непроходящая философия, его большие глаза, лишенные взора, его толстая кожа, не чувствующая ударов! простота его желании, отсутствие роско-

ши: вода, хлеб и созерцание.,

О воля дремлющая в шерстян-пом сердце!»

На голом камне распускается редчайший цветок. «Шерстяное» сердце преображается в сердце вечное.

Елена Извольская.

В. ОКОЕТЬШУЗЕК

1п1го(1ис1юп а 1а репзёе рпПозорЫдие аНетапйе йершз №е1г$спё. Рапа, ЫЪгате 51оск, 1926.

Блестяще и увлекательно написанная книга Грутхейсена не-«овсбмъ отвечаетъ своему заглавию. Это не столько введение в изучение германской философской мысли последних десятилетий, сколько история одной — правда, кардинальной — философской проблемы. Проблемы, ставшей особенно острой во вторую половину XIX века — о сущности философии

праве ее на существование.

Что такое философия? и можно ли в наше время быть философом? — вот вопросы, которые должна была поставить севе философская мысль после «кру шенпя» метафизических систем начала XIX века; и можно сказать, что весь XIX век ?был для философии веком борьбы за право — или вернее — За оправдание собственного существования.

«Никто больше не верит в философию»,говорит Ницше, «потому что философия сама больше не верит в себя». И действительно, в то время как в древности, в средне века и даже В новое время, философия претендовала на роль ге§шае зтаел-Иагшп, в XIX веке она скромно старается отказом от всякого самостоятельного значения йот всякой самостоятельной роли заставить простить себе свою прежнюю гордыню.

Науки эмансипировались от ! философии; даже психология,

«наука о душе» и та претендует на звание науки, на научный, экспериментальный метод; хочет быть «психологией без души»; протестует против смешения ее с метафизикой. Термин «метафизика» стал в XIX веке почти бранным словом, и претензии философии на «един ственно достоверное познание вечных истин» вызывают даже не возмущение, а только смех.

Что же остается на долю философии? Ведь если она наука, познание, то она должна же иметь и собственный метод и особый объект изучения.

Но невидимому, найти такой объект и такой метод нелегко. II мы видим как все больше и больше философия превращается или в историю философии, или в теорию научного познания, в методологию и теорию науки. Но история философии все же не философия, а только история; а методология и теория науки есть не что иное как попытка примирить науку с существованием философии, из ге§тае превратившейся в апсП-1ат зыепНае. Попытка не удачная вдобавок, ибо наука , не желающая иметь ге§тат, не нуждается в апсШат.

Приходится, повидимому, признать, что философия есть дело прошлого. Что в наше время, хотя еще и моншо быть профессором философии, но быть философом уже нельзя.

БИБЛИОГРАФИЯ

Таково было §го58о тос1о положение германской философской мысли до Ницше. Не таково оно теперь. Как это ни странно, говорит Грутхейсен, обращаясь к французскому читателю, в Германии вновь существует философия и в то время как во Франции «ип ]еипе потте ЯШ... сгоИ аУ01Г диеЦие споке а (Иге... 1ега ип готап... еп АИета^пе И еззауга а .Да1ге ипе РЬНозорЫе».