Порфирш, бшграфъ и ученикъ Плотппа, озабоченный — какъ и все бшграфы и преданные ученики, больше всего темъ, чтобъ обез-печить своему учителю благоговейное удпвлеше потомства, разска-зываетъ намъ много разныхъ подробностей о его лспзпн. Плотпнъ

1ЕИСТ0ВЫЯ Р-БЧН

былъ очень безкорыстнымъ, очень честнымъ; очень умнымъ и на-блюдательнымъ чедовекомъ. Онъ пользовался псключптелышмъ до-в*р1емъ и любовью въ той среде, къ которой онъ принадлежать — и потому его охотно назначали опекуномъ надъ малолетними сиротами, выбирали въ третейские судьи, спрашивали у него въ трудныхъ случаяхъ совътовъ и т. д.. И всегда обращавпиеся къ нему оставались имъ довольны. Имущество малолт>тнпхъ сохранялось, страдавши! подагрой сенаторъ излечился отъ своей болезни и даже важная дама, у которой пропали драгоценности, благодаря Плотину, узнала, кто эти драгоценности похптплъ. Нужно думать, что все, разсказан-пое Порфир1емъ, правда. Наверное, Плотинъ не соблазнялся вверявшимся ему чужимъ богатствомъ, вероятпо тоже его советы пошли на пользу и сенатору и даме. И, несомненно, что все знавнне его люди, какъ и его наивный бшграфъ, думали, что эти практическая добродетели Плотина паходплпсь въ непосредственной связп съ его философией. Даже больше того — вполне вероятно, что потому именно и ценплп такъ его философш, что она, какъ говорятъ, оправдывалась жизнью философа. Въ новое время то-же повторилось и со Спинозой. II его философ1я многпмъ импонпруетъ прежде всего въ виду того, что Спиноза былъ человекомъ образцовой жизни. Но, ведь, наверное среди современнпковъ Плотина въ Риме можно было найти — не скажу много, но десятки людей, которые такъ же добросовестно управляли чужимъ пмуществомъ, такъ же хорошо давали советы и были такъ же наблюдательны, какъ и Плотинъ. И въ Голландш въ XVII столетш тоже мы могли бы найти людей столь же безкорыст-ныхъ, нетребовательныхъ и «спокойныхъ». какъ Спиноза. Но философами они не были. Можетъ лучше было бы, если бы памъ поменьше разсказывали о добродетеляхъ Плотина и Спинозы. Добродетели ихъ ушли вместе съ ними въ могилу — а остались ихъ сочинешя, который нужно расшифровать п который не становятся менее загадочными благодаря сообщаемымъ ихъ •бюграфами сведешямъ. Эти сведешя такъ же мало годятся для насъ, какъ и соображешя о вл1янш Филона 1удейскаго пли восточныхъ мудрецовъ.

Тотъ же ПорфпрШ сообщаетъ памъ, правда — между прочимъ, какъ будто бы объ этомъ и говорить не стоило, что его учитель никогда не перечитывалъ того, что писалъ. И опять такп, словно за-тбмъ, чтобъ будупце читатели Плотина не слпшкомъ задумывались надъ этой странностью — тутъ же ирибавляетъ и объяснеше: не перечитывалъ — потому, что глаза у него были слабы. Не знаю, какъ такое объяснеше могло кого бы то ни было удовлетворить. Слабые глаза — но, ведь, у Плотина было не мало учениковъ и друзей со здоровыми глазами. Тотъ же Порфпрги — да и друпе, во время от-лучекъ Порфпр1я — могли бы предоставить въ распоряжеше учителя свои глаза. Но, видно, Плотину глаза — ни свои, ни чуж1е — не были нужны. И не нужно было, нельзя было перечитывать однажды написанное. Такое не приходило въ голову добросовестному Порфп-рш? А межъ темъ, это — единственно допустимое объяснеше. Плотинъ не перечитывалъ того, что писалъ, такъ какъ два раза одно и

Л. ШЕСТОВЪ

тоже ему нельзя было ни передумывать, ни повторять. И, ведь, въ самомъ деле — мы только что слышали отъ Плотина, что то «главное», что служить предметомъ филоеофш не выносить определенности, какъ и, наоборотъ, наше обыкновенное мышлеше не выносптъ безформенности. Когда душа приближается къ настоящей реальности — ею овладеваете ужасъ, ей кажется, что она погружается въ ничто, что она гпбнетъ. И, наоборотъ, когда последнюю, высшую реальность мы пытаемся захватить въ сети нашпхъ точныхъ и яс-ныхъ высказыванШ, готовыхъ и привычныхъ категорш, она вытека-ютъ изъ нихъ, какъ вода изъ рыбачьяго невода, когда его извлекают изъ воды, — она превращается на нашихъ глазахъ'въ страшное «ничто». Плотинъ не перечптывалъ своихъ писанШ ?— это, конечно, такъ. Но не глаза ему мешали. Плотинъ могъ писать то, что писалъ только при томъ ус.товш, что ему самому никогда не придется перечитывать написанное. Ибо, если бы онъ решился пли былъ почему либо принужденъ перечесть написанное, то онъ самъ долженъ былъ бы произнести надъ собой тотъ прпговоръ, который ему вынесъ че-резъ полторы тысячи лътъ Целлеръ, сказать себе, что онъ потерялъ довт>р1е къ разуму.

III

Скажутъ — мое предположеше не только не разр-вшаетъ трудности постижешя Плотина, но, наоборотъ, какъ бы подчеркиваетъ невозможность какого бы то ни было разрешешя. Плотинъ могъ писать то, что онъ писалъ только въ томъ случае, если онъ не перечитывалъ написаннаго пмъ, — но какъ же тогда быть намъ, его отдаленнымъ читателямъ? Въдь чтобъ узнать мысль Плотина — приходится изучать его писашя, т. е. перечитывать ихъ не разъ, и не два — а очень много разъ, и искать у него какъ разъ той определенности, которой онъ всячески старался избегать. Иначе выражаясь, изучать Плотина — значитъ убивать его. Но не изучать — значитъ отказаться отъ него. Что же делать, какъ выйти изъ создавшагося безсмысленнаго положешя? Повпдимому, выходъ только одинъ — тотъ, который на-шелъ самъ Плотинъ: хоть у насъ глаза здоровые, нужно читать, но нельзя перечитывать его сочинешя. Т. е. не нужно искать у него единства мысли. Не нужно искать и убедительности, доказательности. Нужно сказать себе, что все «доказательства», приводимый имъ въ его писашяхъ, только неизбежная дань школьной традищи. Плотинъ былъ «профессоромъ», Плотинъ былъ «писателемъ» и, стало быть, этимъ самымъ обязывался говорить только то, что можетъ быть и должно быть признано всеми, кто у него учился, т. е. слушаетъ его или читаетъ его книги. И Плотинъ былъ велпкимъ философомъ — стало быть, то же, мысль его должна черезъ века и даже тысячелепя сохранить свою силу и принуждать всехъ къ покорности. Въ этомъ, только въ этомъ — т. е. въ силе и способности прпнудпть, подчинить, покорить себе все видятъ основной прпзнакъ истинности мысли. Оттого всякая мысль нщетъ и добивается определенности. Ибо подчи-

НЕИСТОВЫЯ РЪЧИ

ниться можно только строгпмъ п определеннымъ требовашямъ; и наоборотъ — таыъ, где н'Ьтъ точности и определенности, тамъ не мо-жетъ быть рт>чп о принуждены, тамъ начинается то царство свободы, которое уже совсЬмъ не отличается отъ кенавистнаго людямъ произвола. Тамъ нътъ уже никакой надобности перечитывать однажды написанное, ибо тамъ ньтъ тоже никакой надобности не только другихъ, но и самого себя принуждать повторять то, что было уже однажды сказано и сглаживать «протпвореч1я» въ свопхъ высказывашяхъ. Тамъ «наше» т. е. йгкгсчил — есть и-/ос, а Цю? — есть та предательская множественность, которая преследовала Плотина во всю его жизнь.

Конечно, и слово «множественность» не им'Ьетъ у Плотина той определенности, которую нанизываютъ ему те, кто вопреки его примеру или. если хотите, завету непрерывно «перечитываютъ» (изу-чають Филологически) его сочинетя и стремятся сделать его философию достоятемъ всего человечества. Какъ все почти плотиновсия слова и это слово, «допускаетъ» разныя толковашя или, лучше сказать, заключаетъ въ себе много смысловъ. Да какъ могло быть иначе, когда, съ одной стороны ему надо было сказать «несказанное», а съ другой стороны, его «система» хотела впитать въ себя все элементы, пзъ которыхъ слагалась греческая философия въ течение своего уже тысячелетняго существовашя? «Несказанное» для техъ, кто его вообще принимаетъ въ серюзъ, можетъ быть выражено только въ томъ случае, если слова, въ которыя его облекаютъ, такъ же изменчивы, многое мысленны и мимолетны, какъ и оно само. А «примирить» Аристотеля съ Плдтономъ или Платона со стопками (какъ эхо делалось въ шко.г1> Плотина) не значитъ-ли заранее отказаться отъ всякаго «учета»'.' II не правъ-ли былъ учитель Плотит, м1;шечнпкъ Аммонш, запретивши ученикамъ оглашать свое уче-ие? II (амъ Плотинъ, ослушавшШся учителя, не внушалъ ли намъ, что правило элевзинскихъ мудрецовъ — открывать тайны только посвященнымъ, имело глубочашпш смыслъ? II все же онъ разрешилъ своимъ ученикамъ опубликовать свои сочинетя, которыхъ онъ никогда не перечитывалъ, которыя онъ, быть можетъ, не написалъ бы, если бы остался веренъ самому себе — ведь и въ самомъ деле онъ началъ писать, когда ему уже исполнилось пятьдесятъ летъ.

Какъ распутать все эти протпворечгя? Но вотъ вопросъ: необходимости пхъ во что бы то ни стало распутывать? Конечно, если хотеть впдеть въ Плотине «учителя» — какпмъ онъ и былъ на самомъ деле — то, ничего не поделаешь: придется распутывать, плп хоть притвориться, что распутываешь. Но, если забыть объ его учительстве, какъ и о техъ его добродетеляхъ и талантахъ, о которыхъ намъ разсказалъ преданный ему Порфиргй? Ведь иной разъ забыть не менее полезно, чемъ припомнить. Сказать себе, что, вопреки всемъ, дошедшимъ до насъ сведЬшямъ, Плотинъ никого не обучалъ, никого не опекалъ, никакими имуществамп не управлялъ, никакихъ сена-торовъ не пзлечпвалъ и т. д.. II что онъ вовсе не такъ былъ озабоченъ темъ, чтобъ мприть Платона съ Аристотелемъ. Что вся эта область — есть область «множественности» — ему, Плотпну, чуждая и далекая.

Л. ШЕСТ01

Что это сопъ душп, еще всецело погруженной въ тело и что настоящая жизненная задача Плотина состояла совсвмъ не въ томъ, чтобъ самому спать и другимъ давать спать, но что настоящему своему де-лу онъ могь отдаваться только въ те редк1я мгновешя (а вовсе не часто — -о/}.**!.: — вааяь онъ самъ говорить), когда, неизвестно почему и какъ, онъ «вдругъ» приближался къ чему то такому, о чеме вев наши знашя говорятъ, что это есть только чистое «ничто»!

Конечно. — ни съ «учешемъ» Платона, ни съ философией Аристотеля и еще менее стоиковъ все это не имеете ничего общаго. Ибо все это есть прежде всего не учете т. е. знаше, держащееся на до-статочномъ основаши. И, стало быть, посколько последующая поко-лвшя усвопли себе Плотипа, они усвоили то, чего у Плотина не было. Можно, конечно, повторять слова, фразы — можно даже целыя страницы илп главы пзъ эннеадъ повторять пли воспроизводить, какъ делали прославленные отцы церквп и мистики. Историки могутъ но этому поводу разсуждать объ историческомъ значенш Плотина, а насмешливые люди могутъ поддразнивать, что элевзпнскгя и иныя тайны перестали быть тайнами...