Но, все это не должно насъ смущать. Сущность тайны въ томъ, что ее «открыть» никакъ нельзя илп, лучше сказать, сколько не открывай ее, все останется тайной. II историческое значеше Плотина

— призрачно. Онъ вл1ялъ и могъ в.нять лишь въ той мере, въ какой его слова истолковывались согласно преходящимъ нуждамъ и за-просамъ той илп иной исторической полосы. А ведь нужды п запросы человечесшя вовсе не въ томъ, чтобъ пробудиться отъ сна. Наобо-ротъ,людп хотять спать и всячески устраняютъ то, что мешаете спокойному сну. Нужно устранить и противоречгя между учешемъ Платона, Аристотеля и стоиковъ. Ибо противоречия безпокоятъ, будятъ, напомпнаютъ о томъ, что хочется позабыть... Оттого столько говорятъ о «положительныхъ задачахъ философш», оттого веякШ фплософъ. не только самозванецъ, который делаете изъ философш профессш. но и настоящШ, какъ Плотинъ, принужденъ являться на люди, какъ учитель: пначе онъ не можетъ оправдать себя предъ ближними и даже предъ дальними.

Но вотъ — Сократъ, котораго самъ Богъ прпзналъ мудрейшпмъ изъ людей — Сократъ называлъ себя оводомъ или шпорой (рйш^)

— т. е. впделъ свое назначете не въ томъ, чтобъ успокаивать ближ-нихъ, давая имъ готовый решетя всвхъ тайнъ и загадокъ жизни, а въ томъ, чтобъ отнимать спокойств1е у твхъ, кто собственными силами научился не видеть въ жизни ни тайнъ, ни загадокъ. Сократовское «я знаю, что ничего не знаю», вовсе не было «протей», какъ насъ пр1учили думать. И завете дельфШскаго бога — «познай самого себя» тоже не значплъ, что человеку дано познать самого себя. Въ Дельфахъ людямъ были уготовлены не разгадки старыхъ загадокъ, а новыя загадки. Это всемъ было известно, и все таки въ труд-ныхъ случаяхъ жизни люди запрашивали оракула, словно какая то непонятная сила толкала нхъ какъ разъ туда, где имъ суждепо было вапутаться. Въ довершете всего — Сократовскгя демопъ, который.

НЕИСТО выя р-вчи

конечно, былъ жпвымъ воплощетемъ «ирращональнаго остатка» и долженъ былъ бы гбмъ, кто впд-Ьлъ въ Сократ* всезнающаго учителя, служить свидетельством^ что философия имеетъ не только сво-имъ началомъ, но тоже и концомъ не епокойстъче, а безпокойство. Судьи, разбнравпие дело Сократа, очевидно, догадались, кого они судили и въ этомъ смысле оказались куда более чуткими, чъмъ наши современники, стараюпцеся оправдать Сократа отъ взведенныхъ на него обвиненш илп, на худой конецъ, по примеру Гегеля, видеть въ «судьбе Сократа» д1алектическШ, неизбежный моментъ развитая идеи. Все это не такъ, какъ объясняютъ историки. Все это, съ одной стороны, много проще, а съ другой — много непостижимее. Проще — ибо Сократъ действительно былъ повппенъ въ томъ, за что его преследовали — т. е. онъ, действительно, развращалъ юношей и на са-момъ дт>.тб не прпзнавалъ боговъ, которыхъ чтили греки. Развра-щаетъ юношей не только тотъ, кто пр1учаетъ ихъ къ праздности, пьянству и т. п.. Есть видъ «разврата»много более раздражающш, чъмъ пьянство и праздность. И непочтете къ прпнятымъ богамъ совместимо съ глубокпмъ и шкрепннмъ устремлетемъ къ тайнамъ иного м1ра. Сократъ, въ своей защитительной речи нисколько не оправдывался отъ предъявленныхъ ему обвинешй: онъ откровении самъ называлъ себя оводомъ, онъ ссылался на своего демона, а не на т!;хъ боговъ, которымъ приносили жертвы его сограждане. Но, ведь Лнитъ съ Мелитомъ ни о чемъ другомъ и не говорили. Такъ что, если бы памъ пришлось теперь пересмотреть дело Сократа, и, если бы, къ тому, мы знали, что оправдательный приговоръ воскресить его къ жизни и дастъ ему возможность такъ же отравлять наше существо-вате, какъ онъ отравлялъ существоваше своихъ современниковъ, мы бы, не колеблясь, вынесли ему тотъ же приговоръ, который ему былъ вынесенъ 2500 летъ тому назадъ. II убедились бы, что вопреки Гегелю, «духъ» нисколько за этотъ огромный промежутокъ времени не развился и не подвинулся впередъ. «Безпокойство» было и осталось по настоящш" день темъ, чего люди больше всего боятся. II демоновъ, и оводовъ люди истребляли и всегда б/дутъ истреблять со всей без-иощадностыо, па которую они способны.

IV

Думаю, что теперь намъ не будетъ казаться такъ страннымъ, что Плотпнъ до пятидесяти летъ ничего не писалъ а, когда началъ писать, не перечптывалъ паписаннаго. II то же, думаю, будетъ попятно, почему Порфирой, такъ близко стоявшш" къ Плотину, его другъ и ученпкъ, въ этпхъ странностяхъ учителя не могъ и не хо-телъ видеть ничего загадочнаго. Тайпа философш открывается только «посвященпымъ». И главная, самая непостижимая тайна, о которой разсказалъ намъ Плотинъ, повпдпмому, въ томъ именно и заключается, что последняя, а можетъ быть и предпоследняя истина дается намъ не какъ результатъ методическаго размышлетя, а прихо-дптъ извне, неожиданно — какъ мгшшвенное просветлеше (V III, 17,

НЕНСТОВЫЯ РЕЧИ

конецъ). Но, если это такъ, если правъ Плотпнъ, и философская истина не дается размышлешемъ, то ведь ей п «научиться» нпкакъ нельзя. Нельзя ее и проверить. Больше того: нельзя быть увт>рен-пымъ, что она, такъ - же, какъ и тъ истины, которыя даются раз-мышлешемъ, всегда п для всЬхъ равна и даже всегда равна для одного и того же человека. Можетъ быть Плотпнъ, «прикасаясь» или «причащаясь» истине, то впдълъ одно, то виде.тъ другое. Правда, объ этомъ Плотпнъ ничего не разсказываетъ.Даже, наоборотъ, онъ говоритъ такъ, что можно думать, что дъло обстоитъ совсЬмъ иначе, что непостоянство есть прпзнакъ явленш шра эмпприческаго, а въ М1РВ надъэмпприческомъ все всегда себе равно и перемены тамъ невозможны и недопустимы. Но, если бы было такъ, то почему все слова, все понятая, кактя мы нмъемъ въ нашемъ разпоряженш, совершенно неприменимы къ кару истинно действительному? Ведь, поел* Сократа, наши понятая такъ именно и создавались, какъ если бы пмъ суждено было выразить собой неизменное, а не изменяющееся. Даже Парменпдъ въ знати (Атпт,р|) цёнплъ возможность видеть подъ изменяющимися явлениями неизменную сущность. Платонъ, какъ известно, учплъ тому же. II Плотпнъ, въ этомъ отношенш прочно державшшея традицш Парменида и Платона, все изменяющееся ечнталъ несуществующимъ, а существующее — неизменнымъ. Даже то обстоятельство, что опъ последнее, высшее начало называетъ «единымъ», какъ будто свидетельствует^ что изменчивость въ гла-захъ Плотина есть порокъ, дефектъ бытая. Какъ же можно утверждать, что онъ, постигая или сливаясь со свопмъ «единымъ», могъ въ разное время испытывать разное? Не значитъ-лп это извращать «систему» Плотина?

Спору нетъ: съ системой Плотпна все, что я здесь говорю, ладится плохо. Но, ведь, задача наша вовсе не въ томъ, чтобъ найти у Плотпна систему. Система — есть илот,;*»,, а Ьпагг,^ — есть Уг/о;. Мы же помнпмъ, что последнее устремление Плотина въ томъ именно н состояло, чтобъ вырваться пзъ власти «уот'а. И, быть можетъ, въ его писатяхъ это самая поразительная черта — при чемъ, вопреки Целлеру, въ этомъ его устремленш нужно видеть не разрывъ его съ древней философ1ей, а скорей наиболее полное и смелое выражеше заданш, которыя ставила себе философ1я грековъ и, которыя, въ силу вышеупомянута™ закона судьбы или псторш, осуществить ей пе было дано. И Парменидъ, и Сократъ, и Платонъ — такъ же какъ и Плотинъ не добивались ни игкггг^ч, ни «-/«'а. Самъ Платонъ, который такъ прославлялъ «уо; — былъ, по своей прпроде, мнеологосомъ. Ибо, что такое "/'>/«, что такое ёхип-Ьш, Что такое та научная филоеоф1я, въ измене которой укоряетъ Плотпна Целлеръ?

Припомнимъ опять то, что было сказано раньше о теологической и философской истине. Некоторые думаютъ, что средневековье, устанавливая такое разде.теше, имело тайную мысль — отделаться отъ теологической истины, чтобъ открыть путь «свободному изеле-доватю». Несомненно, между философами средневековья были по-

пытки такъ использовать учете о двоякой истине. Но. по существу, здт.гь шло д*ло объ иномъ. Можно, конечно, тяготиться рамками, въ которыя тебя ставить принадлежность къ определенному пспов*да-шю. Это, однако, вовсе не значить, что свобода огь теологической истины приводить человека къ свобод* изсзйдоватая. Я думаю, что учете о двухъ истинахъ им*ло свонмъ источником* мечту о совс*мъ иной «вобод* — о той, которую восиБвалъ Плотинъ.

Теолопя стБсняетъ человека, она насильно навязываеть ему неприкосновенные догматы. Ну, а наука—она разв* не связывастъ? Она отъ своихъ догматовъ (предпосылокъ) откажется? Она добровольно согласиться освободить васъ отъ «закона» противор*ч1я? Она признаетъ, что часть равна целому? Она поступится принципомъ, что ех гпЬПо шЫ1 Ш? Или что однажды бывшее можно сделать не быв-пшмъ? Нормальный теологъ, такъ уверенно утверждавшШ, что не можетъ быть етолкноветя между божеским* и челов*ческимъ разу-момъ, осуждай людей на двойное рабство — и перед* догматами католичества, и предъ «истинами» Аристотеля. И т*, которые въ настоящее время, исхода изъ мысли о единств* философш и науки, стремятся примирить ихъ межъ собой, д*лають то-же, что д*лалъ 0ома Аквинскш, т. е. служатъ не д4лу освобождешя, а дт.лу порабо-щетя челов*чесгва. Наша задача, невидимому, не въ томъ, чтобъ мирить философш съ наукой, а ссорить ихъ. И ч*мъ напряженнее, ч*мъ ожесточеннее будет* вражда философш съ наукой, т*мъ бо-лйе выгадаетъ человечество. Я думаю, что, если бы Сократь сей-чагъ воскресъ, то онъ почувствовалъ бы, что ему опять нужно превратиться въ «овода» и на этотъ разъ онъ всю силу своей прошп прежде всего направплъ бы на т*хъ, которые добиваются мира и добраго лада между фплософ1ей и наукой. II еще думаю, что его тревога, въ виду господствующих* въ наше время тенденщй, была бы еще более неизбывной, ч*мъ въ его первую жизнь. И, наверное пришлось бы ему припомнить учете о двоякой истин*, только не зат*мъ, чтобы дать «свободу» научному пзсл*довашю, а чтобъ освободиться отъ научнаго изсл*довашя. Его демонъ, которому была дана власть приказывать, нич*мъ не мотивируя своп приказаны, потребовал* бы отъ него прежде всего открытаго разрыва съ научной философтей.