Конечно, уже первымъ шагомъ къ разрыву была бы р*шпмость Сократа поставить на м*сто логоса и рто-веч -Ыужг, своего демона, съ его загадочнымъ «вдругъ». Ему сказали бы, что, если каждый че-лов*къ станетъ ссылаться на своего демона, то люди никогда межъ собой не сговорятся и вм*сто принудительна™ единства и обязательной гармонш, о которыхъ онъ хлопоталъ въ свою первую жизнь, получится пел*пый хаосъ и невыносимая дисгармотя. Это возражете 2500 лътъ тому назадъ показалось бы Сократу совершенно неотра-зпмымъ. Можетъ быть, тогда онъ согласился бы даже отречься отъ своего демона илп хоть припрятать его подальше. В*дь демонъ и есть

неистовый рбчи

та «трепога»,которая такъ отличала Сократа отъ его современннковъ, да и потомковъ. Но за две съ половиной тысячи л-Бтъ своего поту-сторонняго, вн-Бисторическаго существования, Сократъ, нужно полагать, многому научился. Можетъ статься въ пноыъ м1рт. открылось ему и учете о двоякой нстинб и еще о томъ, что даже въ нашемъ эн-пирпческомъ бытш истина не можетъ и не хочетъ быть единой. Или, иначе, что истина не выносить единства — такъ-же, какъ она не выносить неивм4нности. Основной предавать потусторонней, т. е. метафизической истины въ нашемъ М1ре есть то, чего люди больше всего избегаюсь и боятся — есть изменчивость и связанная съ изменчивостью непрерывная тревога. Вотъ почему — опять скажу — философия никогда не примирится съ наукой. Наука добивается «самоочевидности» н въ самоочевпдностяхъ отыскпваетъ ту естественную необходимость, которая, провозгласивъ себя нрем1рной, хочетъ служить основой всякого знашя и господствовать надъ самовластными «вдругъ». Философия же всегда была и будетъ борьбой, преодолъ-шемъ самоочевидностей. Она вовсе не ищетъ «естественной необходимости» — она и въ естественности, и въ необходимости видитъ злые чары, которые нужно, если не свосъмъ стряхнуть съ себя — что, невидимому, еще ни одному изъ смертныхъ никогда не удавалось, то хоть назвать пхъ настоящимъ именемъ. (Это тоже уже кой что значило бы!). Соответственно этому, теоргя познашя, поскольку она является философМ, если не явно, то въ тайнъ стремилась не къ оправданно, а къ обличению положптельпаго знашя. На худшш ко-нецъ, вс г Ь почти философы приберегали хоть какого нибудь, хоть самого маленькаго, но самовластнаго йеиз ех тасЫпа. Даже безпеч-ный Эппкуръ, (какъ иногда мне кажется, съ плохо скрытымъ зло-радгтвомъ) говорилъ о чуть-чуть заметномъ, но произвольном, ни на чемъ не основанномъ отклоненш атомовъ отъ «естественнаго» на-правлешя. И чемъ глубже и отважнее быль фпдософъ, темъ щедрее прнбавлялъ онъ къ сладкому меду понятнаго знашя дегтя проблематичности и загадочности. И стоики, которыхъ все привыкли считать матер1алистами и рацшналистами, не только никогда не отказывались отъ «чудеснаго», но такъ же искали чудесъ и даже творили чудеса, какъ и друпя философсшя школы.

Я приведу здесь небольшой отрывокъ изъ Эпнктетовскихъ дгатрибъ , въ которомъ сущность стоицизма выражается гораздо полнее, чемъ въ безконечныхъ ппсашяхъ Сенеки и во всехъ дошед-шпхъ до насъ стоическихъ разсуждешяхъ. «Вотъ, по истине, говорить онъ, жезлъ Меркур1я: къ чему ты не прикоснешься пмъ все обратится въ золото. Дай мшъ что хочешь — я все превращу въ добро

("О вЙЕЧ уЁре, хауш а-^'о ауиЛЬу, гог/.аш). ДаЙ Мне бО.теЗПП, СМврТЬ,

бедность, обиды, смертные приговоры — все обратится въ полезное, посредствомъ жезла Меркур1я» (01а1г. III. 20). Такъ иногда умелъ говорить Эппктетъ п вотъ въ чемъ последняя заветная мысль стоицизма. И не только Эпиктетъ и не только стопки такъ смотрели на задачи фплософш. Основная проблема философш всегда была онтологическая. Въ древности более открыто, въ наши днп -

но философы никогда не довольствовались ролью простыхъ «созерцателей», каковыми они слыли среди непосвященныхъ. Они, какъ Эпиктетъ, хотт>ли творить чудеса, т. е. изъ того, что есть самого не-прпгоднаго, нзъ отбросовъ жизни, даже изъ абсолютнаго ничто, делать самое лучшее, самое цънное. Всб знаютъ, что бедность, болезни, изгнаше, смерть — есть тотъ матер1алъ, нзъ котораго ничего сдълать нельзя — это, видь, самая непреложная, самая очевидная истина, оспаривать которую могутъ либо глупцы, либо безумцы. А Эпиктетъ, которому, конечно, отлично известно, что думаютъ «всб», безбоязненно говорить, что всб заблуждаются и торжественно заявляетъ, что онъ обладаетъ жезломъ Меркур1я, который свопмъ прпкосновешемъ иревращаеть самое безобразное и самое страшное — въ прекрасное, въ «добро»...

Мит. уже приходилось на это указывать, но здвсь пе безполезно будетъ повторить, что историки философш всегда недооценивали з начете стоицизма. На самомъ дълъ, вы не укажете нн одной философской системы, которая не была бы въ своей основъ и глубочайпшхъ корняхъ стоическою. Всъ философы, когда говорили объ испшъ, стремились къ всемогуществу. Всб искали жезла Меркур1я, прикосновение котораго превращаетъ что угодно — въ чистое золото. И, въ зтомъ смысл*, Плотинъ гораздо ближе къ Эпиктету, ч-Ьмъ къ Аристотелю и даже Платону. II онъ прежде всего стремился прорваться сквозь строй самоочевпдностей на просторъ свободнаго творчества. Вотъ почему въ его сочпнетяхъ, этикъ и теодпцеъ отведено такое выдающееся мъсто. Этика у. Плотина, какъ у Эппктета, какъ и въ новМшей философш, есть учете о возможности немотнвпровап-наго дъйств1я пли, лучше сказать, дъйствгя безъ причины. Оттого этика всегда хотъла быть автономной. Она не признаетъ «закона» достаточнаго основашя: у нея собственный «законъ». Обычно люди въ поступкахъ своихъ соображаются съ услов1ямн своего существо-вашя: человъкъ, по прпродъ своей, хочетъ быть здоровымъ и потому выбпраетъ себъ въ пищу, что для здоровья полезно; человъкъ хочетъ быть богатымъ. поэтому работаетъ въ погб лица, прпкапли-ваетъ на черный день; человъкъ хочетъ долго жить, потому избъга-етъ опасностей, ищетъ сильныхъ друзей и союзнпковъ и т. п.. Стоики, а за ними и Плотинъ, все такого рода «потому» презираютъ и отвер-гаютъ. Здоровье, богатство п т. д., т. е. то, чъмъ, повторяю, определяются поступки людей — для нихъ не могутъ служить достаточнымъ «основашемъ». Друпе, «безумцы» со всъмъ этимъ считаются, видятъ въ этомъ «добро», потому что сами они не умъютъ дълать добро, а берутъ его готовымъ нзъ рукъ природы. Эпиктетъ неустанно твердить, что все, сдъланное не сампмъ человъкомъ для человека совершенно безразлично. Важно только то, что имъ создается и потому находится въ его власти. II Плотинъ, когда «учить», что душа должна освободиться отъ тъла, если хочетъ проснуться къ свободъ, говорить то-же, что и Эпиктетъ. Онъ тоже отказывается принимать отъ природы пли даже изъ рукъ боговъ готовое «добро». Добро должно самому сделать, а что не можетъ быть сделано самимъ человъкомъ, то ни

НЕИСТОВЫЯ РЬЧИ

ыа что не нужно. Совеешь, какъ Эппктетъ, онъ пренебрегаетъ не только богатствомъ, здоровьемъ, почестями — но и близкими, друзьями, даже отечествомъ. И, какъ известно, очень хорошо доказываетъ, что все это -— не блага, что все это призрачно и что только безум1е людей могло принять призрачное бьгпе за реальность.

И еще любопытная аргументация плотиновской этики, тоже такъ близкая къ аргументанцш стопковъ — Эппктета, Марка Авре.пя и более ранних!.. Плотпнъ безъ колебашя нринимаетъ положение, что целое больше своихъ частей и отсюда двлаетъ выводъ, что, если мы хотимъ постпчь жизнь, мы должны глядеть на м1ръ въ его ЦБЛОМЪ, и не считаться съ судьбами отд'вльныхъ шцивидуумовъ. И тогда то, что кажется ненужнымъ или дурнымъ выйдетъ и нужнымъ и хоро-шпмъ. Какъ на картине нужны не только свътлыя или ярыя краски, но тоже и темныя пли, какъ въ пьесе нужны не только добродетельные и прекрасные герои, но тоже и ничтожные и смешные. Эта излюбленная аргументащя стопковъ цбликомъ воспринята Плотпномъ и занпмаетъ въ его «систем*» центральное положеше. Судьбы отдъль-ныхъ людей не тревожать его или, лучше сказать, по его «ученш» никого тревожить не должны. Шелъ торжественный хоръ къ храму и по пути раздавн.тъ черепаху, которая была слишкомъ недогадлива и тяжела на подъемъ, чтобъ во время свернуть въ сторону — есть о чемъ тутъ безпокоиться? II если бы то была не черепаха, а чело-въкъ, скажемъ библейскШ 1овъ, то разве было бы больше «основашя» для безпокойства? Тутъ даже нътъ, не можетъ быть вопроса. Наши вопрошашя должны быть направлены въ иную совсъмъ сторону. Мы должны глядеть не на отдельные случаи, а на общее, на целое. Тогда мы добьемся того, что всего нужней, тогда мы добудемъ волшебный жезлъ Меркурия и будемъ творить чудеса — будемъ превращать и бедность, и изгнаше, и болезни, и даже самое смерть въ добро. Тогда этика станетъ на место онтологш и можно будетъ забыть объ 1овт> и его «непстовыхъ» ръчахъ.

VI

Теперь, думаю, будетъ уместно вспомнить Паскаля и его раз-мышлешя объ Эпиктетъ. Эпиктетъ былъ любимъйшпмъ философомъ Паскаля. Онъ цбни.ть въ немъ человека, который лучше другихъ по-нималъ идею долга. Посколько Эпиктетъ проповъдывалъ покорность судьбъ, готовность безропотно принимать отъ боговъ трудности жизни, Паскаль былъ всецело съ нимъ. Но все же что то отталкивало Паскаля отъ Эппктета. И это «что-то» онъ назвалъ очень сильными словами: зирегЬе (йаЬоИфье. Нужно думать, что дьявольскую гордыню Паскаль усмотре.тъ въ техъ словахъ, который я привелъ выше. Эпиктету казалось, что онъ — самый скромный человекъ, и что его даръ творить чудеса не только не находится въ противоре1чп съ его общпмъ учешемъ о нашихъ обязанностяхъ предъ богами, но, наобо-ротъ, логически пли естественно выростаетъ пзъ его учешя. Обязанность, основная обязанность наша — жить «сообразно съ природой»

Л. ШЕСТОВЪ

п, разумеется, тотъ, кто живетъ сообразно съ природой, добпвается наиболынпхъ результатовъ. Тому-же, на первый взглядъ, учп.тъ и Плотинъ. II у Плотина чудо последнего единешя съ богомъ было возможно только для тт.хъ, кто путемъ катарсиса, т. е. безупречнаго исполнения высшаго долга, прпводилъ свою душу въ такое состоите, при которомъ сами собой падали преграды, отделяющая его отъ горняго мара. Чтобъ достичь созерцашя того, что прекраснее всего, душа наша сама должна прежде стать прекрасной. II, совсвмъ, какъ у СТОИКОВЪ, ПДОШНОВСКНЙ у.у!)у.с,11.; состоялъ въ освобожденш отъ власти «тела». При чемъ — подчеркиваю это сейчасъ, ибо эта пмт>-етъ решающее значеше — Плотинъ свое чудо последняго свобож-дешя и единешя съ богомъ — умелъ воспеть несравненно лучше, чемъ Энпктетъ свой жезлъ Меркур1я. Но — и тотъ, и другой искали чуда. II споеобъ исканы былъ у нихъ одинъ и тотъ-же: оба были убеждены, что только преодолевъ те очевидности, который внушены намъ чувственнымъ м1ромъ, мы обретемъ последнюю свободу, свободу творчества изъ ничего, которая называется у Эпиктета добромь. а у Плотина единетемъ съ богомъ.