А чтоб не одной, амариллис в новой обувке — на стол, шаль с себя — на стул, мамин; чистая, мягкая, колыбельная, я ее, как кошку, погладила, чтоб ожила. В мире вовсю празднуют, и мы трое под безалкогольное в телевизоре винца хлебнули. Закосел мой амариллис, листья вкось поехали, вижу — пора ему в тепло, спать под розовым светом, а мы с шалью — гулять, в Город. Из окна — улицы, горячие, желтые, и снег мыльной пеной, великая стирка, — а вдруг сегодня вся жизнь моя и случится и не придется больше с каждого понедельника ее начисто переписывать!

Опять к зеркалу — посмотреть, случится или нет. Эрих Мария, да неужели под этим невесомым — я?.. И ничего, с плеч не обрывается, и руки — я ими только горшки с рассадой обнимаю, пока со стеллажа на стеллаж, руки — ведь мои, прежние вроде, а на них тоже сияет, и вполне; нет, точно, последний день, наверное, живу, торопиться надо.

Город шальной навстречу вышагнул, стены скосил в небо, оттуда сеет острым, я сквозь острое лицом — в полет над миром. Людей в ночи множество, и все, похоже, в полете тоже, и я куда-то сквозь улицу, вторую, без шапки, пальто вразлет, и не видно, что дряхлое, помолодело мое пальтишко, и белые воланы по коленям, волны по валенкам, и слышу внутри — вот оно, во мне, родилось то, зачем я на свете, только понять не могу, какое оно и куда его теперь деть. Людей вокруг, как на рынке, и похоже — у них тоже Эрих Мария, но столько их с этим, что твое среди них уже и не нужно. Как будто всем одну премию дали.

С ненужности в голове вдруг прояснело и даже замерзло, пальтишко свое из полета собрала и побрела пешком. Не поддаваться бы совсем, не исчезнуть. Ничего умного не является, только чувствую, что новый год мой стареет.

Тут и вырулил этот.

Знакомство уличное. Но без хамства. Я — в глаза, чтобы увидеть, что там, подальше. А подальше ничего вроде и нет, странное такое лицо, ясное, розовое, вроде не толст, но уж больно с лица чист, такое для равновесия с жизнью нарочно подпачкать хочется. Решила: а, Эрих Мария, не пропадать же празднику! Да может, все еще и возродится, прояснеет, для этого человеку человек и нужен, а вдруг этот для прояснения и есть?

От розовой лампочки он — спиной. Только привык — амариллис увидел. Затормозил.

— Искусственный? — спрашивает.

— Живой, — говорю.

— А чего цветет?

— Потому и цветет, что живой.

Эрих Мария! Слышу — слова кругом мертвые! У тебя-то, Эрих Мария, каждый миг переполнен, и во мне такое есть, только куда его тут втиснуть? Я музыку в облегчение соорудила, расслабился мой знакомый, спину скруглил и на кровать передвинулся. Но опять же без хамства. Ладно. Затем и привела. Жизни красивой не выйдет, так хоть ребеночка — мама пять моих лет проболела в лежку, так что я без семейственного воображения получилась. Пальто скинула — шаль на всю комнату расцвела. Нет, Эрих Мария, еще не потеряно. Год пока новый. Чувствую, колышется внутри, только звучание кругом чужое. Слово капнет, как щепка отлетит. Не то все. Решила молчать.

Сидим, молчим.

Долго молчали. Он спину свою лелеет, пожевывает и в телек подсматривает, какая у других жизнь интересная. Потом меня увидел. Спросил:

— Это, — на плечи указал, — сама?

Мне б улыбнуться из тайны загадочно и промолчать лишний раз, а вдруг обожгло, что белое на мне — не мое, а под белым все никакое, и лифчик на красивую любовь никак не рассчитан, надорвался на горшках, штопаный-перештопанный, и вот уже деревенеет и прячется, а шаль уже не струится, а тяжела, душит; сразу все узелки, что, пока творила, прятала, наружу проклюнулись, тлеет на глазах, того гляди — распадется на обрывки, в паклю, и из-под нее я, посторонняя, проявлюсь. Но мужчина-то заговорил, помочь надо, хотя и не похоже, чтоб стеснялся.

— А что, — спрашиваю, — заметно?

Он зевнул:

— Такое не носят. — И сразу: — Я тут лягу. Спать хочу.

И лег. И опять — в телевизор.

Я — за столом — пустею. Потом очнулась спросить:

— Так что же пришел-то?

Он проснулся слегка:

— Ты одна, и я один.

— А дальше? — Мне вроде весело становится.

— Ну, постели тут. — Сполз спиной. — Только свежее.

Все, чувствую, Эрих Мария, сейчас горшки из меня попрут.

— Поел? — спрашиваю.

— А? — удивился. — Ну да. Ничего.

— Побалдел, значит. Молодец. Дуй отсюда.

— А ты грубая. — И снова в телевизор. Там красивые в бальных платьях. Новый, новый, новый год.

— Что — не слышал? С Новым годом, говорю. Домой давай!

— Уже поздно, — отвечает. Очень спокойно отвечает, без хамства.

— Мне что, соседей звать?

— Сама привела. А вообще у меня разряд. Выйди, я спать ложусь.

Я шаль с себя в коридор, чтоб, если с разрядом, то не порвал, сама его лицо ищу, прочитать пытаюсь, что с человеком. Вижу, трезв человек, трезвехонек — это после двенадцати! И мне вдруг становится горячо — по-моему, что-то понимаю.

— Слушай, — говорю, — ты совсем не пьешь?

Он ничему не удивляется, отвечает даже, вполне серьезно и с достоинством:

— Постановление. Сейчас пить вредно. Забрать могут. И неприятности.

Глаза серые, трезвые, в лице здоровье. Видать, ловко все вредное отсек. Покалечить бы слегка, а я даже выставить не могу. А этот зевает, уравновешенно и бесстыдно, и еще мне:

— Ладно, иди.

— Это ты иди.

— Да не пойду я. Куда? Поздно уже.

И лег.

И стало ясно, что не пойдет, хоть убейся. И я вышла, чтоб больше по мне не топтались.